Я почти падаю в кресло у кровати, и мои пальцы дрожат, когда я наконец-то могу обхватить её маленькую, такую знакомую и такую хрупкую ручку. Я прижимаю её ладошку к своей щеке, закрываю глаза и делаю глубокий, прерывистый вдох, пытаясь заглушить подступающие слёзы.
Вот она. Живая. Рядом со мной. Эти простые факты кажутся чудом, ради которого я готова отдать всё. Но почему это чудо должно приходить через него? Почему спокойствие сейчас куплено такой чудовищной ценой? Ценой правды, которая теперь висит между нами тяжёлым, ядовитым облаком?
Я провожу большим пальцем по её крошечным костяшкам, и сердце сжимается от такой всепоглощающей, болезненной любви, что становится трудно дышать. Шесть лет. Шесть лет я оберегала эту тайну от всех, выстроила вокруг неё свой маленький, но надёжный мирок. И всего за один вечер все стены рухнули.
Дверь открывается, и я вижу Максима, замершего на пороге.
Всё его собранное, отточенное спокойствие, вся холодная маска разбиваются вдребезги об один-единственный миг. Он видит её.
Лика лежит, утонув в белых простынях, кажущаяся такой крошечной на больничной койке. Её щёки, обычно румяные, теперь прозрачно-бледные, а тёмные ресницы лежат на них, словно нарисованные. И в этом лице, в этом профиле... он явно узнает себя.
Воздух с шипением вырывается из его лёгких. Он не произносит ни звука, но по резкому, почти болезненному напряжению его челюсти, по тому, как его пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки, я понимаю: его накрыло. Накрыло с такой силой, против которой бессильны все обиды, вся ярость и вся логика.
Он медленно, почти неуверенно, делает шаг вперёд. Его взгляд прикован к ней. Он не смотрит на мониторы, не оценивает обстановку палаты. Он просто смотрит на неё. И в его глазах, таких зелёных и таких чужих, происходит землетрясение. Лёд трескается, обнажая шок, боль и какое-то животное, первобытное узнавание.
Он стоит так несколько секунд, которые кажутся вечностью. А потом он отводит взгляд, и в несколько шагов оказывается возле окна. Спиной ко мне, ко всему остальному миру. Но я уже всё увидела. Я видела, как дрогнула его каменная маска. Только что она перестала быть для него абстрактным «ребёнком». Она его дочь.
Тётя Марина устраивается на диване у стены, бросая на Максима испуганные взгляды.
А он... он не уходит. Он всё так же стоит у окна и снова говорит по телефону. Его голос тихий, но каждое слово доносится до меня с пугающей чёткостью.
– Да, именно так. Установление отцовства, – пауза. – Нет, я не могу ждать. Завтра. Организуйте выездную процедуру сюда, в клинику.
Ещё пауза, только уже немного больше.
– Основание? Информированное согласие матери на сложные генетические исследования, требующие полного семейного анамнеза.
У меня перехватывает дыхание. Он говорит это так спокойно, так буднично. Как будто речь идёт о поставке канцелярии в офис, а не об изменениях в нашей жизни.
– Максим... – его имя срывается у меня с губ.
Он оборачивается, и его взгляд скользит по мне, по Лике, по тёте Марине.
– Всё необходимое для вас обеих будет доставлено сюда, – говорит он, и в его тоне нет ни злости, ни упрёка, лишь холодная, неумолимая решимость. – Вам не нужно ни о чём беспокоиться. Только о ней.
Он делает паузу и, наконец, смотрит прямо на меня.
– А теперь прошу меня извинить. Мне нужно решить ещё несколько вопросов, касающихся будущего моей дочери, – говорит он, а затем выходит из палаты.
Тётя Марина поднимается с дивана и подходит ко мне.
– Соня... милая, ты мне так и не ответила, он действительно её отец? – спрашивает она, гладя меня по плечам.
Я сжимаю руку Лики, словно пытаюсь ухватиться за единственную соломинку в бушующем вокруг меня океане.
– Да, – на грани слышимости произношу я. – И я не знаю… Я не знаю, как быть дальше.
Семнадцатая глава
Тишина, последовавшая за моими словами, густая и тяжёлая, будто наполненная свинцовой пылью. Тётя Марина не отвечает, просто сжимает моё плечо, и это молчаливое участие почти добивает меня. Было гораздо проще, если бы она начала причитать, кричать на меня, и тогда я могла бы злиться, отстраниться. А так… так есть только я, гул в ушах и эта всепоглощающая пустота, в которой бесследно тонет каждая мысль.
Проходит час. Или два. Время потеряло всякий смысл, расплылось в мерном писке приборов. Я смотрю на дочку и понимаю, что виновата перед ней. Виновата в том, что привела Максима в нашу жизнь. Виновата в том, что не сдала анализы раньше. Виновата в том, что вот сейчас, глядя на её бледное личико, я думаю не только о ней, но и о нём.
Дверь открывается без стука, и Максим входит так же бесшумно, как и ушёл. В его руках два бумажных стаканчика с кофе. Он ставит один стаканчик на тумбочку рядом с тётей Мариной, а другой на столик около меня.
– Вам нужны силы, – говорит он, и в его голосе нет прежней язвительности, теперь в нём железная решимость, против которой бессильны любые слёзы и истерики.
Я не притрагиваюсь к нему. Кофе пахнет горько и неуместно.
Но он и не настаивает. Отодвигает свободный стул и устало опускается на него. Максим не смотрит на меня, его взгляд снова прикован к Лике. Но теперь это другой взгляд. Не шоковое оцепенение, а пристальное, изучающее внимание. Он впитывает каждую деталь: форму её бровей, разрез глаз, ямочку на подбородке, которую, кажется, только что обнаружил.
– Завтра в девять утра здесь будет бригада для забора биоматериала. В одиннадцать прибудет профессор Гольдман, ведущий генетик из Швейцарии. Он уже в курсе истории болезни вашего отца. Всё, что от тебя требуется…
– От меня? – перебиваю я, и во мне вдруг просыпается что-то острое, колючее, первая трещина в ледяном панцире отчаяния. – А ты не хотел для начала обсудить всё это со мной?
Он не моргает. Его спокойствие обескураживает, медленно сводя с ума.
– Я информирую тебя о плане действий, – отвечает он, и его тон не оставляет пространства для споров. – Всё, что от тебя требуется, это обеспечить Лике покой и быть рядом. Всё остальное