«Всё остальное». Деньги, врачи, решения. Всю свою жизнь я сама решала всё за себя и за неё. Платила по счетам, лечила ангины, не спала ночами у её кровати. И теперь… теперь я должна просто «быть рядом», пока могучий Максим Александрович Смирнов рулит процессом спасения моей дочери.
– Ты не можешь просто… взять и начать принимать все решения в одиночку, – голос мой дрожит, и я ненавижу себя за эту слабость. – Я её мать.
– Решения, основанные на чём? – его вопрос камнем падает между нами. – На эмоциях? На панике? Или на профессиональном мнении лучших специалистов в области генетики, которых я уже собрал на виртуальный консилиум и которые ждут данных её анализов?
Я открываю рот, чтобы возразить, но слов нет. Он прав. Чёрт его дери, он прав. У меня нет его ресурсов. Нет его скорости. Нет его ледяной, всесокрушающей логики. У меня есть только материнское чутьё и всепоглощающий страх.
– Я… – начинаю я и замираю.
Вдруг Лика шевелится. Тихий, слабый стон вырывается из её губ, а её веки вздрагивают.
Я тут же забываю о Максиме, о его планах, и о своей обиде.
– Лика? Солнышко? – шепчу я, наклоняясь к ней и снова сжимая её ручку.
Её глаза медленно открываются, и сначала она смотрит в потолок, а только потом медленно переводит взгляд на меня.
– Мама… – её голос слишком слаб. – Где мы?
– В больнице, родная. Ты заболела, но теперь всё будет хорошо, – говорю я, стараясь, чтобы мой голос звучал уверенно, и украдкой смахиваю слёзы с ресниц.
Её взгляд блуждает по комнате, скользит по мониторам, по трубке капельницы. И останавливается на нём. На Максиме.
Он замер. Я вижу, как напряглись мышцы его спины, и он даже, кажется, перестал дышать. Он просто смотрит на неё, и в его глазах та же вселенная страха и надежды, что и в моих.
Лика моргает и внимательно рассматривает на этого незнакомого, большого мужчину, который не отрывает от неё взгляд.
– А ты кто? – тихо спрашивает она.
Воздух в палате снова застывает. Только на этот раз в нём нет нашей вражды. В нём витает хрупкая, невыносимая напряжённость, словно весь мир сузился до этого вопроса.
Максим медленно поднимается и подходит ближе, но не к самой кровати, останавливается в паре шагов, опускаясь на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне. Его движение поразительно естественно, в нём нет ни капли наигранности.
– Меня зовут Максим, я твой… друг, – тихо говорит он, и его голос, всегда такой твёрдый и уверенный, сейчас почти срывается. – Я пришёл помочь тебе и твоей маме.
Лика смотрит на него несколько секунд, её сознание, затуманенное болезнью, пытается обработать эту информацию. Потом её взгляд падает на стаканчик с кофе, который он мне принёс.
– А ты мне купишь сок? – слабо спрашивает она. – Вишнёвый…
Что-то происходит с его лицом. Что-то невероятное. Уголки его губ на секунду вздрагивают в подобии улыбки, в глазах вспыхивает такая тёплая, такая бесконечная нежность, что у меня перехватывает дыхание. Это не та нежность, которую можно сымитировать. Она идёт из глубины, прорывается сквозь все его плотины.
– Куплю, – говорит он, и его голос обретает новую, странную мягкость. – Самый лучший вишнёвый сок в городе. Обещаю.
Лика слабо кивает и закрывает глаза, снова проваливаясь в сон, исчерпав свой запас бодрости.
Он поднимается и поворачивается ко мне. В его взгляде я больше не вижу ни обвинения, ни холодной решимости. Я вижу растерянность.
– Она… – он начинает и замолкает, глядя на неё. – Она просит сок.
В его голосе слышится что-то вроде изумления, будто это самое важное открытие в его жизни. Затем откашливается, снова надевая маску собранности, но трещина в ней уже отчётливо видна.
– Я вернусь утром, – говорит он. – Со всеми… Со всеми, кто нужен.
Восемнадцатая глава
Он уходит, оставив за собой щемящую тишину. Словно кто-то выключил мощный, гудящий мотор, и теперь в ушах звенит от непривычной тишины. Я смотрю на дверь, потом на стаканчик с кофе, который он принёс. Рука сама тянется к нему, и я делаю маленький глоток.
Он уже остывший, горький. Но эта горечь сейчас кажется такой незначительной по сравнению с тем, что творится у меня внутри. Тётя Марина вновь подходит ко мне.
– Не будь с ним строга, – тихо произносит она.
Я вновь ничего не отвечаю, потому что это самое страшное. Когда он ведёт себя как чудовище – всё просто. Можно ненавидеть, можно бороться. А вот эти крошечные всплески чего-то человеческого, проявление заботы… они запутывают всё окончательно.
Я отпускаю тётю Марину домой, поскольку понимаю, что ей нужен отдых. Да и мне хочется остаться одной, чтобы хоть немного привести мысли в порядок. Она сначала сопротивляется, но потом уступает, с условием, что завтра принесёт нам что-нибудь вкусненькое.
Ночь проходит в тревожной дремоте. Я просыпаюсь от каждого шороха, от каждого изменения ритма дыхания Лики. Каждый раз я вскакиваю и проверяю температуру самым обычным методом – прикладывая ладонь к её лбу. И каждый раз мой взгляд непроизвольно скользит к пустому стулу у кровати. К тому месту, где он сидел.
Под утро Лике становится заметно лучше. Температура спадает, дыхание выравнивается, и я почти плачу от облегчения, прижимаюсь губами к её влажному лбу и шепчу бессвязные слова благодарности. И ему в том числе. Потому что это он обеспечил эту палату, этих врачей, это чудо.
Ровно в девять, как по расписанию, в палату заходит медсестра.
– Софья Валерьевна, нужно взять кровь у Лики на анализ, – говорит она, и в её голосе слышится неподдельное сочувствие, словно она обо всём знает.
Я киваю, сердце сжимается в предчувствии детских слёз. Но Лика лишь хмурит бровки, когда ей пережимают жгутом руку. Она не плачет. Она смотрит на процедуру с серьёзным, взрослым любопытством.
В этот момент дверь открывается и в палату входит Максим. На нём другой костюм, тёмно-серый, и он кажется ещё более собранным и неуязвимым, чем вчера. В его руках длинная, узкая картонная коробка. И да, это он. Вишнёвый сок.
Он замирает на пороге, наблюдая за процедурой. Его лицо – привычная каменная маска, но я вижу, как вздулась вена на его виске, а пальцы, сжимающие коробку с