А у меня такое ощущение, что небо плачет. И я тоже хочу заплакать, но не могу. Не получается, прям вообще.
Вокруг — сырость. Земля сырая, чавкает под ногами. Время — осень. Осень две тысячи двадцать третьего, и мне всего девять лет. Да, точно. И это какое-то подмосковное кладбище.
Вокруг люди. Часть из них в гражданской одежде, другие — в военной форме. Их несколько, и это почетный караул, у них в руках автоматы. Сейчас я понимаю, что это АК-74М. Но тогда — нет. Тогда я не разбирался в оружии, меня это не интересовало. Моя мать упрямо следила за тем, чтобы я не нахватался такого. Мне давали читать книги про рыцарей, про географические открытия. Совершенно бесполезные, как по мне, потому что время рыцарей уже прошло, а на Земле открыто все, что только можно.
А до других планет мы так и не добрались. Потому что больше заняты войной.
Четыре человека несут гроб, накрытый бело-сине-красным флагом. А внутри — мой отец.
Я смотрю на это и не испытываю совершенно никаких эмоций. Только не понимаю: как же так вышло? Почему отец больше не вернётся? Почему я больше его не увижу?
Рядом женщина. Нестерпимо красивая, несмотря на скорбное выражение лица. Да, мать всегда кажется мальчику девяти лет самой красивой женщиной на свете. И никакие звезды с обложек глянцевых журналов их не переплюнут.
Отец кажется самым сильным и умным. Если тебе повезло расти в полной семье.
И вот мать плачет. Скорбный, скромный макияж потёк. Видно, что она не может выносить того, что сейчас происходит. Потом она соберется, потому что у нее есть смысл жизни. И это я — младший сын. Но она хочет сделать все, чтобы я не пошел по стопам отца.
Гроб опускают в землю, а потом почетный караул дает несколько залпов холостыми в небо.
А я смотрю на всё это, и в голове одна и та же мысль: отец больше не вернётся.
Я и раньше-то видел его нечасто. Потому что он успел поучаствовать во всех военных конфликтах, начиная с конца девяностых — Чечня, Грузия, Сирия, и теперь вот эта война.
Старший брат говорил, что когда я родился, он побухал неделю, а потом отправился гонять «чертей». «Бандерлогов».
И старший брат тоже стоит рядом. Он тоже в военной форме, он тоже солдат. И я понимаю, что его выдернули с передовой для того, чтобы он смог проводить отца в последний путь. А потом он уедет туда же. Сейчас я знаю, что он погибнет через полгода, на отходе с позиции его разъебут дроном.
Ему повезет хотя бы в том, что тело найдут. Будет опознание, очередные похороны. А потом мать съездит куда-то и вернется с орденом Мужества. Вторым в нашей семье.
А потом начнётся полный пиздец. Страна окажется на грани развала. И только один сильный и харизматичный человек сможет удержать её от этого. Большой кровью и практически полностью захватив власть.
Теперь я смотрю на это, и все понимаю. Я знаю, что произойдет дальше, знаю будущее. Но тогда в голове у меня была всего одна мысль: неужели отец больше не вернется?
Следом — другая картина.
Я сижу дома с какой-то книжкой в скромной обложке. Это внеклассное чтение, потому что мать отдала меня на какие-то занятия. Она надеется, что я стану филологом, юристом, экономистом — хоть кем-то, но не пойду по стопам отца.
Пытаюсь сосредоточиться на том, чтобы прочитать её, но у меня ничего не получается.
А по телевизору идёт балет. Красивые женщины танцуют, играет музыка. Это «Лебединое озеро» Чайковского. Я знаю это, потому что мать считает, что классическая музыка меня успокаивает. А я ее ненавижу, и ночами тайком слушаю песни в наушниках. «А я повыше закатаю рукава», «Я — российский спецназ», и все такое.
Я берусь за пульт, потому что мало кому в десять лет захочется смотреть балет. Переключаю на следующий канал — и там то же самое. Снова щёлкаю пультом. Снова балет. И снова. И снова. И снова.
Резко картинка прерывается. Я вижу здание, похожее на пачку сигарет. Вокруг — люди. Просто огромное количество, повсюду реют флаги, самые разные. Есть и наш триколор, который в то время у меня вызывал только ассоциацию с флагом на гробе отца. И черно-желто-белый имперский флаг. И даже красные, с серпом и молотом.
Репортёр что-то говорит, но я толком не понимаю, о чём речь. Потому что мне десять, и я еще слишком мал. И его слова не уложились у меня в голове.
А потом вижу танк. Слышу грохот. И на одном из этажей этого здания-сигаретной пачки расцветает огненный цветок.
Следующая картинка. Я в школе. Мне двенадцать, я только пошёл в шестой класс. Я физически слабее всех своих сверстников, потому что меня, в отличие от них, отдали в школу в шесть лет. Мать поторопилась, как по мне, но что поделать. И она не разрешает мне никаких спортивных секций.
Я мельче. Я пухлый и медленный. И несмотря на то, что в академических достижениях, даже в той же технике чтения, превосхожу их во много раз — меня всё равно шпыняет каждая собака. Просто потому что я не такой, как они.
У них у всех всё хорошо. А я рос без отца. Это для них странно, ведь пока мой воевал, они отсиделись.
— Ну что, Серёжа, — говорит один из них, когда меня зажали в угол. — Отдашь?
Я уже не помню толком, чего он там хотел у меня отобрать. Какую-то мелочь по-моему, но тогда она казалась мне важной. Приоритеты у людей меняются, как ни крути.
— Чего ты ко мне привязался? — заикаясь, отвечаю я. Голос еще не сломался, совсем мальчишеский, совершенно не похож на тот командный, который у меня сейчас.
— А чего ты хотел? Это твой отец и такие, как он, довели страну.
Парень из богатой семьи, занимается спортом и уже не девственник в отличие от меня. Ему тринадцать, и он явно не знает толком, о чём говорит. Он повторяет чьи-то слова. Скорее всего, у своего отца. Он у него жив.
Он бьёт меня в живот. Я сгибаюсь и выблёвываю прямо на скудный школьный завтрак.