– Баюн говорил тебе загадочное слово «первородные». Не знаю, что в Ворлиане уникального, мужик он хороший – это да.
– Про Ялию ты не хочешь того же сказать?
– Ну, мужик она плохой, потому что точно не…
– Ты можешь быть серьезным?
– Да я серьезно, не мужик она, поверь.
– Каз!
– Я не дам стопроцентной гарантии ни про кого, рыжуля, – смилостивился бес. – Только о себе могу говорить. И, знаешь, мне нравится ход твоих мыслей, ты совсем не та девчушка, что заказала мне когда‑то велометлу. Сомневайся. Никому не доверяй, золотко. Целее будешь.
– Угу. Переночую здесь и на рассвете уйду, завтра на учебу.
Нейтральное пожатие плеч было мне ответом. Ну да, что тут особенного скажешь.
* * *
Все однажды бывает впервые, даже привычные уже души открываются с новой стороны.
Я проводила уже многих – мужчин, женщин. Первый мужчина, первая женщина. Молодые, пожилые, древние, согбенные возрастом. С мрачными лицами и с нейтральными, даже со спокойными. Но «впервые» имеет много граней, остро заточенных, ранящих сквозь покрытые коростой шрамы, прорезая глубже. Сколько граней у боли?
Я гнала от себя мысль, что однажды встречу их, гнала всякий раз, едва она только появлялась, даже не до конца оформленная. Больше можно не стараться, новый рубеж взят.
Бальтазар спал наверху, его сонные взрыкивания то и дело сотрясали ночную тишину. Казимир и Настасья сидели на крыльце, тихо переговариваясь о чем‑то своем, кажется, о повороте кисти при разных ударах мечом. Они были первыми, кто встретил этих двоих.
Ключ похолодел, привычно промораживая кожу. Настя охнула и, кажется, всхлипнула. Я удивилась: неужели Каз ее обидел? – и выглянула за дверь.
Они стояли, слегка покачиваясь, за несколько шагов до крыльца. Будто не знали, примут ли их, непрошеных гостей. Настя и правда всхлипывала, прижав ладони ко рту, и неотрывно глядела на души. Почему она их видит?
«Видела смерть, сама была мертва, потому и может видеть то же, что и ты, – тихо сказал переговорщик. – Крепись, Яга, такая работа».
И не было в его голосе обычной насмешки, ехидства. Сочувствие, пожалуй.
– Заходите, – шепнула я онемевшими губами.
Женщина еще крепче прижала сверток к груди и прошла в избу, не поднимая головы, не отрывая взгляда от ноши.
– Бедные, – Настя хотела зайти следом, но Каз дернул ее назад.
– Нечего нам здесь делать, – он попытался оттащить девчонку, но та вырвала руку:
– Пусти, я останусь, помогу.
Мне было не до них.
Я смотрела и не могла сдвинуться с места. Настя толкнула в бок:
– Не держи их, пусть уходят.
Это помогло очнуться, поставить последнюю трапезу перед матерью. Она будто нехотя отщипнула хлеб и пригубила молоко, так и не подняв головы. Мне казалось, ее губы шевелятся, я готова поклясться, что услышала тихую‑тихую колыбельную. Дверь в баню приглашающе открылась, и гости скрылись на несколько… минут, часов? Все потеряло четкость, ощущение времени смазалось. Остались лишь хаотичные мысли, поиск ответа: а можно ли было спасти…
«Обычное дело, не смогли оправиться».
Женщина так и не посмотрела по сторонам, ничто не интересовало ее, кроме дитя, спеленутого и прижатого к сердцу. Они обрели цвет за порогом междумирья и растворились в тумане. Я долго вглядывалась в холодную клубящуюся стену миров, но не видела ничего, не слышала. И даже не знаю, что именно мне хотелось узнать.
– Хозяуйка, что случилось? – громко зевнул кот.
– Спокойной ночи всем, – сказала я в никуда, закрыла дверь и отправилась обнимать пушистого засоню. Мне было очень нужно. Он послушно позволил себя гладить и даже мурчал, пока я не заснула.
Да пропади оно все пропадом.
* * *
Рассвет даже не занимался – будь у меня петухи, они бы спали. Я проснулась на удивление отдохнувшей, в избе было тихо, кот дрых, мыш тоже, людей и бесов не было. Прошлепала к выходу, почти на ощупь, и едва не ударила дверью Настю.
Она сидела на верхней ступени и в свете нескольких лучин что‑то мастерила.
– Какой сейчас день? – уточнила я на всякий случай, больно уж хорошо себя чувствовала.
– Все тот же, – бесцветным голосом ответила она.
– А‑а, – я присмотрелась, как ловко крепкие руки скручивали бересту в подобие коробочки, а саму коробочку прилаживали к веточке. Настя крутила поделку, как кубик Рубика, а у той внутри что‑то приятно шелестело. – А что это?
– Шаркунок, для дитя потешка.
Точно, погремушка.
– У него даже не было такой, не успел в ручках покрутить, – и я сразу поняла, о ком она говорит: последние гости. – Мать вспомнила и брата.
– Ты говорила, что у твоего отца не было сына.
– Так и есть. Потому что вот так… как они. Ушли.
Она замолчала. Уверенные движения, ничего лишнего – много таких она собрала‑скрутила.
– Несправедливо, – согласилась я.
– На все воля богов, – Настя потрясла игрушку, в ночной тишине перекатывание внутри бересты было даже громким, но таким приятным. – Я вот лоскутов у тебя нашла, крупеничку сделала. А то в избе как у иноземца – ничего нашего, родного.
Она достала откуда‑то из‑за спины скрученную в форме человечка игрушку. Тряпичную куколку.
– Я крупы еще в Косых Ложках набрала немного, ждала, когда ты вернешься, Яга. Это важно, достаток в доме должен быть. Тебе недосуг, я позабочусь.
Она говорила что‑то еще, а меня будто отбрасывало в прошлое.
«Первородные. Они не спрашивают, все в их власти, соломенные куколки», – рычал Баюн.
«Куколки, куколки», – отзывался переговорщик.
Простенькая тряпичная кукла без лица на последней встрече с Ядвигой.
Куколка девочки на стуле. Тряпичная такая, с глазками‑пуговками, самодельная.
«Мама звала меня Василиса Прекрасная», – улыбнулась девочка и растворилась в моем воспоминании.
– Святые суслики, да вот же оно! – я так вскрикнула, что Настя отшатнулась, смешно округлив рот.
– Что?
– Да ничего особенного, спасибо тебе, Настасья Милютовна!
– Невелико дело, что ж дурниной‑то голосить? – кривовато улыбнулась богатырша и отодвинулась от меня на всякий случай.
Я бросилась наверх, забыв, зачем, собственно, на улицу шла, и растолкала кота.
– Бальтазар!
– Чего тебе? Орешь среди ночи…
– Ну не все же тебе блажить под дверью.
– У меняу инстинкты, а ты чего?
– Нам нужен ребенок.
– А яу при чем, котенка тебе принести? В подвалах панелек рядом с нами много наплодили, схожу. Только не прямо сейчас.
– Да нет же, Василиса Прекрасная!
Бальтазар проснулся, дернул ушами, принюхался. Напрасно, зелье красное полусладкое стоит нетронуто.
– Зачем, Ягуся?
Внизу, на крыльце, Казимир спрашивал Настю, что случилось, та отвечала, что я, похоже, головой повредилась. Не повредилась.
– У нее куколка, котик. Всемогущая