— Что вы там натворили, разбойники? — оглянулся с переднего сиденья Ли Ханьцзюнь.
— Мы? — откликнулся Конфуций. — Ничего особенного. Мы просто прогуливались по залам консульства в качестве экскурсии. Но Лю Жэньцзин так сильно пылал классовой ненавистью, что пламя от него перекинулось на портьеру, и она возгорелась. Нет ничего более прекрасного и непонятного, чем природа огня!
— Надеюсь, этого никто не видел?
— Никто. Ли Ханьцзюнь, за кого ты нас принимаешь! — возмутился Книжный Червь.
А на галерке шел разговор по-французски:
— О чем они говорят? — спросила Ли.
— О том, что пожар, пылающий в самой России, перекинулся на российское консульство в Шанхае, — ответил Ронг.
— А куда мы едем? Я сошла с ума! Вот безумная! Но до чего же хорошо это безрассудство!
Ронг сорвал с лица маску и, набравшись храбрости, жадно приник губами к губам Ли. Тотчас же и смутился. Первый поцелуй получился коротким.
— Что это было? — спросила богиня луны.
— Бабочку моих губ давно манили лепестки твоих прекрасных уст, — ответил храбрый Тигренок. — Не улетай, бабочка! Вернись скорее! — И Ронг снова приник губами, на сей раз увереннее и дольше.
В отличие от первого, второй поцелуй не остался незамеченным. Ли Ханьцзюнь и Мин издали возгласы веселого восторга. Книжный Червь сморщился от негодования:
— Ронг! Что ты делаешь? Ты знаешь, кто она?
— Моя невеста!
— Твоя невеста — дочь генерала Донского, нашего лютого классового врага!
— Правда?
— К сожалению, правда, и тебе не видать ее как своих ушей, — подтвердил Ли Ханьцзюнь.
— Ты — дочь генерала Донского? — спросил Ронг, возвращаясь из китайского языка во французский.
— Да, конечно, — ответила богиня луны. — А ты разве не знал?
— Нет, откуда мне это было знать?
— Теперь ты узнал — и что?
— О, лучше бы ты была у генерала кухаркой!
— Но почему, Мяу?
— Потому что мы — молодые китайские коммунисты и наша цель — бороться с такими, как твой отец.
— О Боже! Не может быть! Так не должно быть! — Богиня луны закрыла лицо руками, но не разрыдалась, а расхохоталась.
Машина выскочила на мост Вайбайду, с которого было хорошо видно, как над зданием российского консульства встает облако дыма, а в окнах здания полыхает огонь. Го Леан остановил машину, а Ли Ханьцзюнь, Мин и Лю встали, чтобы лучше разглядывать происходящее на левом берегу реки.
— О, не закрывай луну своего прекрасного лица облаками рук! — сказал Ронг богине Чан Э. Он взял ее руки, отвел их от ее лица и в третий раз приник к губам.
Никто не видел этого третьего, долгого и страстного поцелуя, все были захвачены зрелищем пылающего здания.
По мосту мимо их автомобиля с ревом пронеслись пожарные машины.
* * *
На территории консульства уже не звучала музыка, вместо нее в полутьме метались крики, возгласы возмущения, кто-то негодовал:
— Ни в России, ни здесь нам житья нет!
А кое-кто уже спешил покинуть тонущий и горящий корабль, жалобный осколок великой Российской империи.
Донской и Донская чуть ли не за грудки схватили Трубецкого.
— Где моя дочь? — спросил генерал.
— Где наша дочь? — спросила генеральша.
— Откуда мне знать? — сердито отвечал полковник.
— Как откуда! Разве вы не жених ей? — взвизгнула Маргарита Петровна.
— Да какой там жених! Она знать не хочет, как меня зовут!
— Так сами же себя и вините за это, голубчик, — горестно заявил Александр Васильевич.
Двое даосских монахов уже лыка не вязали. Едва стоя на ногах, один из них смеялся, глядя на пожар:
— Гори! Гори, Россия-матушка!
Другому, напротив, было не до смеха. Он готов был разрыдаться:
— Там ребенок сгореть может! Спасу!
Монах Григорьев бросился в сторону горящего здания, монах Самсонов пытался его задержать, они сцепились друг с другом у входа, прямо под портретом Гроссе.
— Да какой ребенок, очухайся! — кричал Самсонов.
— Маленький такой. Крошка! Его забыли в колыбельке, он сгорит! — вопил Григорьев.
— Да нет там никакого ребенка!
— Убери руки!
— Не уберу!
— Отцепись от меня, тебе сказано!
— Сгоришь, дурень!
— Я дурень?!
Григорьев вырвал руку из цепких лап Самсонова и подарил приятелю вескую зуботычину.
— Ах вот как! — Самсонов схватил друга за грудки, и они стали бороться. И в это трагикомическое мгновение сверху на них упал портрет консула Российской империи в Шанхае Виктора Федоровича Гроссе. Выполненный из тонкого картона, но заключенный в тяжелую дубовую раму, он рухнул с такой силой, что голова Григорьева проткнула его, и даосский монах оказался в новом карнавальном костюме, не понимая, в чем дело, потащил за собою портрет, покуда Самсонов не освободил его.
Вместо музыки зазвучали клаксоны пожарных машин. Замелькали пожарные, засуетились, разматывая пустые, голодные шланги, которые вскоре превратились в толстых, сытых удавов.
— Скорее! — кричал Виктор Федорович. — Умоляю! Спасите! Голубчики! Китайчики мои!
— Содом и Гоморра, — вдруг, как припечатал, произнес изрядно подвыпивший отец Лаврентий Красавченко и осенил горящее здание широким крестным знамением. — Господи, спаси и сохрани!
* * *
А шикарный трипль-фаэтон Ли Ханьцзюня рассекал шанхайскую ночь, скатившись с моста Вайбайду, помчался по правому берегу реки Сучжоухэ в сторону парка Хуанпу.
Ронг и Ли снова целовались, и теперь все опять обратили на это внимание.
— Мяо Ронг! Перестань целоваться с дочкой классового врага! — негодуя, требовал Книжный Червь.
— Отстань от них, Лю Жэньцзин! — рявкнул на него Ли Ханьцзюнь, а Конфуций изрек цитату:
— Человек, ни разу не влюблявшийся в женщину, опасен для общества и не способен к добродетели.
Ронг и Ли перестали целоваться и, пьяные от любви, взглянули на своих попутчиков.
— Остановите машину! — потребовал Тигренок.
— Зачем?
— Остановите, мы хотим тут выйти.
Ли Ханьцзюнь толкнул Го Леана в плечо:
— Остановись на минутку!
Автомобиль остановился. Ронг встал, взял за руку Ли:
— Выходим!
— Зачем?
— Не спрашивай, просто иди со мной,