На английский манер звали его либо с ударением на первый слог, либо и того хлеще — Бобби. Рос он здоровым, красивым и волевым мальчиком, хорошо учился, выказывал острый и стремительный ум; когда он летал по теннисной площадке, все любовались стройным шестнадцатилетним юношей, прекрасным, как юные античные боги, девушки сходили с ума, мечтая о замужестве с ним, и он рано познал радости мимолетной успешной любви, сменив десяток возлюбленных, прежде чем влюбился по-настоящему, страстно и всепоглощающе.
Случилось это на головокружительном выпускном балу в Александровском училище, которое он с блеском заканчивал, сын генерала, героя Порт-Артура, георгиевского кавалера. Златые ворота грядущей славы легко и без скрипа раскрывались пред успешным выпускником.
Следует сказать, что удачный рассвет жизни никоим образом не испортил молодое создание. Светлый и чистый душою Борис Николаевич вступал в свою жизнь и карьеру, сердце юноши не успело покрыться коростой, как нередко случалось у многих его столь же успешных сверстников, рано усвоивших себе привычку на все взирать с иронией и равнодушием, свойственными пресыщенным людям, во взгляде которых можно легко прочесть: «Видали мы все такое и даже не такое!» Борис Николаевич оставался жадным до жизни, уверенным, что впереди раскроется огромное счастье, коего до него не знал ни один человек в мире. И это счастье он увидел в семнадцатилетней дочери князя Хворостовского — Надежде Александровне, приглашенной на выпускной бал юнкеров-александровцев. Не сказать чтобы она была несравненной красавицей, подобной какой-нибудь Princesse Nocturne или Наталье Гончаровой, но слегка испуганное и одновременно горделивое выражение лица Наденьки с первого взгляда вошло в распахнутое сердце юного Трубецкого, а когда они слились и закружились в танце, в голове у Бориса Николаевича тоже все закружилось и слилось в единый соловьиный хор, он понял: вот она, его ожидаемая встреча!
После зализывания ран, нанесенных неудачной японской кампанией и революцией 1905 года, Россия выздоравливала, набирала силу, наступило недолгое счастливое время расцвета, о котором еще не знали, что это не весна, а бабье лето, за которым наступит суровая зима. И это кратковременное возрождение как раз совпало с тем отрезком жизни Бориса Николаевича, когда он был упоительно счастлив и в службе, и в браке. Он горячо любил и был ответно любимым. Наденька, которую конечно же на английский манер называли Нэдди, дарила ему все, что может подарить искренне и всем сердцем любящая молодая жена. Она даже обрела женскую красоту, которой не успела достичь тогда, в день их первой встречи, и он, будто в благодарность, полюбил ее еще более. Она не разделяла англомании, но с уважением относилась к традициям семьи мужа.
Подобно тому как издалека пахнет надвигающейся мощной грозой, начинало пахнуть войной. О ней говорили как о чем-то неотвратимом и необходимом, как о незначительной операции, которую доктора предписали, дабы больного перестали мучить постоянные глухие боли в животе. Спорили лишь о том, кто с кем и против кого будет сражаться. Трубецким хотелось, чтобы продолжилось сближение России с Англией и Францией; Хворостовским — чтобы царь Никки одумался и задружился со своим двоюродным братцем Вилли. Наденька была на стороне мужа, но тайком все чаще почитывала немецких авторов на языке оригинала.
К тому времени, когда Борису Николаевичу пришлось получить первую, сильнейшую в жизни пощечину судьбы, у него и Надежды Александровны рос четырехлетний мальчик Микки — Михаил Борисович, уже получивший условное обозначение «Михаил II».
Гром среди ясного неба прогремел летом 1912 года. Вернувшись с очередных воинских сборов, Борис Николаевич, тогда еще в звании штабс-капитана, отправился в подмосковное имение Трубецких Лихотурово, предвкушая радостную встречу с женой, сыном, отцом и матерью, дедушкой и бабушкой. Все они оказались на месте. Кроме жены.
— Где же Нэдди? — спрашивал он, недоумевая, и все отводили глаза, не решаясь первыми сообщить ему страшную новость.
В сердце у него высохло, как во рту при жаре и жажде.
— Послушайте, Бобби, — сказал наконец Николай Александрович. — Приготовьтесь услышать худшее, мужайтесь.
— Умерла?! — воскликнул несчастный муж.
— Хуже, — сокрушенно ответил отец. — Ваша жена сбежала с другим.
— Сбежала?! С другим?!
— Вот ее письмо.
Глазам не верилось, строки письма разлетались шрапнелью.
«Дорогой мой супруг Борис! В это трудно поверить, но я встретила человека, которого полюбила всем сердцем, без которого не могу жить. Вы сейчас, читая сии строки, спрашиваете: “Как же так? Разве не меня Вы любили все эти годы?”
Не знаю, что Вам ответить, дорогой мой супруг. Любила. Я не лукавила, когда говорила, что люблю, не обманывала, выходя за Вас замуж, не притворялась, отдаваясь Вам всецело и страстно. Проведенные с Вами годы были счастливы. Мне не в чем упрекнуть Вас. Должно быть, Вы самый лучший человек на всем белом свете. Одного письма не хватит перечислить все Ваши добродетели. Вы красивы, мужественны, добросердечны, способны любить женщину как никто другой.
Что же произошло со мной? Это было столь неожиданно, странно, дико, но, встретив этого человека, я почувствовала в груди тошноту, но не оттого, что он был мне противен, а оттого, как бывает, когда перекачаешься на качелях и мир начинает кружиться, к горлу подступает тошнота. Мир перевернулся во мне. А когда я заговорила с ним, то влюбилась в его голос, в его манеры говорить, в его острый ум и необычайную образованность в тех категориях человеческой жизни, в которых мало кто образован. Я почувствовала себя книгой, которую он распахнул и стал читать мои страницы, которые я и сама читать не умела. Да, я была книгой, которой Вы дали роскошнейший переплет и которую держали в красивом шкафу на самом видном и почетном месте, Вы гордились своей книгой, которой любовались, но которую — так и не удосужились прочитать...»
— Которых, которую, которые... — пробормотал Борис Николаевич сердито, будто читал не письмо неверной жены, а роман дурного стилиста.
Дальше шло описание каких-то смутных и противоречивых чувств и желаний, вспыхнувших среди строк раскрытой и читаемой книги души Надежды Александровны. Это читать уже и вовсе было невыносимо. Добежав глазами до финальных строк письма, обманутый муж позволил наконец себе ослепнуть на несколько минут от горя и ярости. В голове мелькнуло нечто саркастическое,