— Жаль, что сейчас не весна и не цветет сирень, — вдруг загрустила Ли.
— Но пройдет осень, зима и придет весна, — успокоил ее Ронг, всегда готовый развеивать любые ее огорчения.
— Ты так считаешь? — засмеялась Ли. — Ну, тогда я спокойна. Мой муж бывает очень смешным и милым. Он вполне может объявить, что после осени наступает зима, потом весна, потом лето. И с этим не поспоришь.
— Может, если бы он этого не объявлял, времена года стали бы перепутываться, — с иронией отозвался американец.
— А я бы хотела, чтобы было так: три дня зима, три дня весна, три дня лето и три дня осень, — мечтательно вздохнула Ли.
— Мой Эрнест тоже бывает наивен и мил, как ребенок, — призналась рыжая Хедли. — Мне часто кажется, что я его мама. Он на восемь лет меня моложе.
— Я на два года моложе своего Ронга, но порой и мне кажется, что я его мама. И даже иногда хочется нашлепать его.
— В таком случае, Ронг, выпьем за наших мам! — засмеялся Эрнест. Он был очень славный малый.
— А чем вы занимаетесь в Париже? — придав себе важности, раскачивалась на стуле его жена.
— Мы с мужем открыли небольшой ресторанчик, и муж назвал его моим именем — «Ли». Вот как. Мне приятно.
— А что оно означает?
— Оно очень означает. Вертикаль между небом и землей.
— Правда? Такое длинное значение и такое короткое китайское слово — всего лишь «Ли».
— Да, слушайте, в китайском языке много таких чудес. К примеру, наша фамилия «Мяо». думаете, это что?
— Кошка?
— Здрасьте вам, «кошка»! Она означает «молодые растения, победоносно растущие вверх к небесам».
— Ого!
— Хочу учить китайский!
— Зачем ты придумываешь лишнее, Ли? — краснея от ее вранья, сказал Ронг по-китайски. — «Мяо» означает просто «растущие саженцы».
— Не любо — не слушай, а врать не мешай, — ответила ему Ли по-русски.
— Но вы, кажется, совсем не китаянка, — заметила Хедли.
— Я? — вскинула голову Ли. От выпитого винца ее понесло. — С чего вы взяли?
— Вы не похожи на китаянку. У вас вполне европейское лицо.
— О, вы не знаете! Исконные китаянки выглядят как я, вполне по-европейски. Так выглядели все самые древние китайцы. И лишь потом они смешались с японцами, филиппинцами, вьетнамцами и прочими соседями и стали похожи на них. И лишь немногие унаследовали исконную китайскую внешность.
— Как это интересно! Я и не знала. Ты знал об этом, Эрнест?
— Конечно, знал. А самые древние ирландцы похожи на большинство китайцев, как я. У меня, кстати, и фамилия китайская.
— У вас? А какая?
— Хемин Гуэй.
— А ведь и вправду! Или вы придумываете все?
— Не более, чем вы, милая Ли.
— А каков род ваших занятий, мсье Хемин Гуэй?
— Он журналист. Корреспондент газеты «Торонто стар». Но смею вас уверить, в будущем из него получится великий писатель.
— Мы будем следить. Как вы говорите? Хемин Гуэй?
— Именно так. Хемин Гуэй.
— Только слитно, в одно слово.
— По-китайски это означает «человек, чьи слова вызывают восхищение», — мигом соврала Ли.
— А мое имя — Хедли — тоже очень красивое, только я не знаю, как его перевести на французский. А полное мое имя — Элизабет Хедли.
Ли чуть не выпалила: «Я тоже Елизавета!» — но вовремя вспомнила о своем вранье, что она истинная китаянка.
Расхваливаемый американцем шукрут впечатления не произвел.
— Это же просто кислая капуста, которую отварили и поверх нее насыпали ветчины и колбас, — сказала Ли Ронгу по-русски. — В Москве такое подавали разве что в самых дешевых трактирах. Под дешевую водку.
— Как вам шукрут? — спросил американец по-французски.
— Formidable! [14] — слукавила Лиса, а по-русски добавила: — Вот уж действительно, формидабль какая-то, а не ресторанное блюдо.
И все было хорошо до тех пор, покуда в «Клозери де лила» не вышла на сцену китайская певица, не первой молодости, но красивая. При ней был небольшой оркестрик из китайских народных инструментов — янцинь, баньху и флейта, а за пианино сидел один и тот же француз, аккомпанировавший предыдущим исполнителям. Она запела грустную и красивую песню на китайском языке. Посетители ресторана, доселе оживленно болтавшие, попритихли, внимая низкому и печальному голосу китаянки.
— О чем она поет? — спросил Эрнест, и Ронг тотчас принялся переводить:
— Ее сердце разговаривает с ногами, руками и головой. Сердце спрашивает, почему они еще способны ходить, действовать, думать. В то время, как тот человек, которого сердце любит, перестал являться на свидания. И сердце не хочет больше работать бесполезно. Оно привыкло стучать в такт другого сердца. А другое сердце отныне бьется для другой женщины.
— Потрясающе! — воскликнул будущий писатель. — Какая поэзия!
Певица продолжала петь и вдруг увидела Ронга. Голос ее задрожал, и она с трудом смогла справиться с волнением, допела свою грустную песню. Низко поклонилась в ответ на бурные аплодисменты.
— Перед вами выступает певица из Шанхая, — объявил пианист. — Несравненная Лули!
Ронг сидел ни жив ни мертв. Ли, державшая его руку в своей, впилась ему в ладонь ногтями.
— Вас зовут Ли, ее — Лули, а сидим мы в «Клозери де лила», — усмехнулся американец Эрнест.
— А что значит «Лули»? — спросила Хедли.
— Я не знаю, — пробормотал Ронг.
— Он знает! — Голос Ли не предвещал ничего хорошего. — Мяу, что значит имя «Лули»?
— Влажный жасмин, — промолвил Ронг, готовый провалиться под землю, в чрево Парижа.
— Влажный жасмин! — с ненавистью повторила Ли по-русски.
— Быть может, пойдем отсюда? — предложил ей Ронг по-китайски.
— Отчего же? — сказала Ли по-французски. — Я очень хочу послушать, как поют влажные жасмины.
Китаянка пела другую песню, и Эрнест поинтересовался, какие в ней слова. Нехотя Ронг стал переводить:
— Самка соловья влюбилась в сокола. Вокруг нее множество соловьев, и все они поют для нее. Один лучше другого. Но она разлюбила соловьиное пение и мечтает только об одном — поскорее увидеть, как в небе летает сокол. И бьет добычу.
— Тоже красиво, — оценил американец.
— Только перевод не точный, — зло сказала Ли. —