И в глубине души, под грузом лет и усталости, что-то дрогнуло. Что-то маленькое и хрупкое, словно первый росток, пробивающийся сквозь толщу пепла. Я понял, что ведунья была не совсем права. Это было не начало нового пути. Это было возвращение домой. На самый старт. На самое начало. Туда, где все только начинается…
Глава 8
Я взял миску и вышел из хижины. Воздух действительно был густым и сладким, таким чистым, что каждый вдох казался глотком из холодного родника. Солнце, пробивавшееся сквозь рваные тучи, заливало лес ослепительным светом. Каждая капля воды на листьях папоротника превращалась в алмаз, а от земли поднимался густой, насыщенный пар — дыхание пробудившейся жизни.
Ручей оказался неподалеку. Он журчал громче обычного, вздувшийся от дождя, мутный и стремительный. Я зачерпнул воду и замер на мгновение, глядя на свое отражение в быстро несущейся струе. Оно было размытым, неузнаваемым — не лицо некогда грозного Асура, силовика-энергетика, повелителя некротических тварей, проклятого Кромкой, а лицо уставшего старика с седой бородой и спокойными, чего раньше никогда не было, глазами.
Когда я вернулся, ведунья уже разбирала пучки засушенных трав, разложив их на грубом деревянном столе. Грималкин сидел рядом, тщательно вылизывая лапу. Похоже, его договор с миром был успешно выполнен.
— Вода, — я поставил принесённое ведро у печи. — Чаю попьём?
Она кивнула, не глядя на меня:
— Возьми горсть мяты, что на подоконнике. И иван-чай, в синем мешочке.
Я делал все, что мне говорила ведунья, стараясь получить даже из этих простых действий настоящее удовольствие. Достать мяту, наслаждаясь её чудесным запахом. Насыпать иван-чай в глиняный заварник. Залить кипятком и наблюдать, как отдельные чаинки отдают цвет воде. Аромат поднялся в воздух — терпкий, цветочный, удивительно земной.
Мы пили чай молча. Тишина между нами была не неловкой, а наполненной молчаливым пониманием. Она не требовала слов. Я чувствовал, как тепло напитка растекается по телу, смывая последние следы внутреннего оцепенения. Ведунья отпила глоток, поставила чашку и внимательно посмотрела на меня.
— Твоя война закончилась, не потому что ты проиграл, — произнесла она вдруг. Ее голос был ровным, как поверхность озера в безветренный день. — Она закончилась, потому что ты устал в ней участвовать. И Вселенная это почувствовала. Ты перестал кричать — и наконец был услышан. Теперь вопрос в том, что ты будешь с этим делать?
— А что можно делать? — спросил я, и в моем вопросе не было вызова, лишь искреннее любопытство.
— Служить, — просто ответила она. — Не себе. Не славе. А вот этому. — Она широким жестом обвела хижину, лес за окном, все небо над головой. — Травинке, чтобы росла. Ручью, чтобы тек в нужном направлении. Дереву, чтобы выстояло в бурю. Служить самой Жизни.
Идея, которая еще вчера показалась бы мне унизительной ересью, теперь отозвалась внутри тихим, но ясным согласием. Что есть война? Попытка навязать свою волю миру. А что такое служба? Попытка понять его волю и помочь ей осуществиться. Это не слабость. Это сила иного порядка. Ну, так, как я её сейчас понимал.
— Ладно, хватит философии, — ведунья отодвинула чашку и встала. — Бери корзину. Пойдем, пока солнце высоко. Сегодня нам нужны зверобой и щавель. Один — для сердца, другой — для крови. Твоя кровь еще слишком густа от гнева, а сердце привыкло биться только в бою. Надо с этим что-то делать.
Я последовал за ней на опушку, залитую солнцем. Она шла легко, почти бесшумно, а я шел за ней, стараясь ступать так же. И снова я не пытался подчинить себе энергию земли или приказать ветру молчать. Я просто шел и смотрел. Смотрел, как ведунья наклоняется над растением, трогает лист, принюхивается, прежде чем сорвать. Она не брала, она принимала, как ценный дар.
И я попробовал. Опустился на колени перед кустом зверобоя, положил руку на землю у его корней. Я не требовал. Я ждал. И сквозь ладонь я снова ощутил тот же гул, то же могучее, размеренное биение — биение мира, который живет по своим законам. И в этот раз оно было не пугающим, а успокаивающим. Как будто огромное, мудрое существо положило свою ладонь на мое плечо и сказало: «Ты дома. Теперь ты свой».
И пока я собирал травы под ее неспешные указания («нет, этот лист еще слишком молодой, оставь его жить; а вот этот — в самый сок»), то самое хрупкое что-то внутри продолжало расти. Росток пробивался сквозь пепел прошлого, тянулся к солнцу настоящего. Это не был покой. Это было намерение. Тихая, но несокрушимая решимость научиться этому новому, древнему как мир, языку. Языку трав, дождя и тишины.
И это было куда сложнее, чем закручивать в узел глобальные энергии. И бесконечно правильнее.
Мы шли обратно по тропе, отмеченной солнечными зайчиками, пробивавшимися сквозь кружевную листву. Корзина, наполненная травой, пахла летом и медом. Я нес ее не как ношу, а как нечто драгоценное. Каждый шаг отдавался в моих ступнях не усталостью, а странной, новой связью с землей. Я не давил на нее, а словно прислушивался к ее упругой отдаче.
В хижине ведунья разложила собранное на грубом деревянном столе. Солнечный луч, падающий из окна, зажигал в каплях росы на листьях маленькие радуги.
— Теперь, — сказала она, — самое важное. Сила не в том, чтобы сорвать. Сила в том, чтобы сохранить. Смотри… — Она взяла пучок зверобоя и разложила его на чистой ткани тонким слоем. Ее движения были точными и бережливыми. — Слишком много солнца — убьешь дух растения. Слишком много тени — погубишь плоть. Нужен баланс. Как и во всем.
Я наблюдал, как она работает, и понимал, что это тоже своего рода боевое искусство. Только вместо того, чтобы ломать кости, ты поддерживаешь жизнь, помогаешь ей перейти в иную форму. Это была алхимия, основанная не на подавлении, а на сотрудничестве.
— Тебе показалось, что мытье посуды — это просто мытье посуды? — Она словно прочитала мои мысли, не отрываясь от работы. — Это урок смирения. А сбор трав — урок внимания. А заваривание чая… это уже будет урок благодарности. Ничто не дается просто так. Вселенная любит равновесие. Ты что-то получаешь — ты что-то отдаешь. Не кровью и железом, а вниманием и заботой.
Вечер опустился на лес мягко и неспешно. Мы