Он вышел, оставив меня наедине с мыслями. А я лежал и смотрел в потолок, чувствуя, как что-то внутри меня — слабое, но упрямое — начинает шевелиться. Я ощутил, как внутри закипает старая, забытая боевая ярость. Та самая, что когда-то толкала меня в атаку, даже когда шансов совсем не было. Та самая, что превратила меня из старой развалины в непобедимого бойца.
Может, магия и не вернулась… Может, я и сошел с ума, и мне всё просто привиделось. Но я ещё не умер. И если кто-то думает, что со мной можно просто так разобраться… Он жестоко ошибается! Хоттабыч еще повоюет!
В этот момент я вдруг почувствовал… Тёплый укол в кончиках пальцев. Словно искра. Маленькая, почти незаметная. И она почти сразу пропала. Но она была. Я замер. И впервые за долгое время… усмехнулся.
— Ладно, — прошептал я ночи. — Раз уж я живой…
Значит, ещё не конец. Значит, ещё можно драться. Даже если я больше не маг (но какая-то призрачная надежда у меня была). Даже если я всего лишь столетний старик. Я всё равно не дам им спрятать правду.
* * *
Суд был скорым и несправедливым. Когда меня, едва живого, вколоченного в гипс и с перебинтованной гортанью, ввезли в зал на инвалидной коляске, я уже знал — приговор предрешён. Капитану так и не удалось переломить ситуацию.
— Обвиняемый признан виновным в превышении пределов необходимой самообороны… — Затянутая в мантию судья что-то бубнила сквозь очки, но я её почти не слушал. — … учитывая возраст обвиняемого, смягчающие обстоятельства…
Фраза повисла в воздухе, и на секунду мелькнула глупая надежда — может, отделаюсь условным?
Хрен там:
— … назначить наказание в виде пяти лет лишения свободы в колонии общего режима…
Гул в зале. Кто-то ахнул. Я усмехнулся. Ну, конечно — у них всё схвачено — вековой старик? Ветеран войны? Орденоносец? Отлично, в тюрьму его, пусть доживает! Извини, старичок, тебе просто не повезло оказаться не в то время, не в том месте, да еще и связаться не с теми людьми…
Хотя, какие они люди? Так, плесень, которая незаметно проросла во все сферы нашей жизни. А вот смахнуть её, похоже, стало некому… Но больше всего меня добило другое — в последнем ряду, между родственниками убитых ублюдков, сидела она. Та девушка…
Тоненькая, бледная, с тщательно собранными волосами и огромными глазами, в которых читался только ужас. Наши взгляды встретились на секунду — и она тут же отвела глаза, дрожащими пальцами смахивая слёзы. Она не заступилась. Не крикнула: «Это он меня спас!».
Она вообще не сказала ни единого слова. А я… я вдруг понял, зачем выжил. Чтобы вспомнить, что такое страх. А то будучи всесильным Хоттабычем, я основательно о нём позабыл.
Когда офицер конвоя грубо толкнул коляску, выводя меня из зала суда, я поймал последний взгляд капитана. В его глазах читалось что-то странное, но не жалость, нет. Скорее… уважение? Или… даже надежда?
— Пять лет… — проворчал я себе под нос, пока меня везли по коридору. Голос скрипел, как несмазанные дверные петли.
Пять лет в моем-то возрасте — это, считай, пожизненное. Все они считали, что из тюрьмы я уже не выйду. Тюремный автозак пах мочой и дешевым табаком. Конвоиры переговаривались о каких-то своих делах, совершенно не обращая на меня внимания. Очередной дедуля-убийца — что о нем говорить?
А я сидел, сжимая в пальцах ободранные подлокотники кресла-каталки. Холодный металл леденил мои кости, но я почти не чувствовал дискомфорта. Внутри горело. Просто пылало. Особенно яростно — после того взгляда девушки. Не ее вина, конечно. Она испугалась. Ее запугали…
Но черт возьми, именно этот страх — настолько знакомый, настолько человеческий — стал последней каплей. Когда автозак тронулся, я неожиданно рассмеялся. Хрипло, болезненно, но от души. Конвоир нервно обернулся:
— Чего ржешь, дед?
— Да так, — ответил я, с любопытством разглядывая легкое голубоватое свечение, которое, как мне показалось, вдруг завертелось вокруг моих пальцев. — Просто вспомнил кое-что…
Конвоиры даже не заметили, как поцарапанное стекло автозака вдруг покрылось тончайшим узором инея. А я улыбался. Впервые за долгое время — искренне.
[1] В православной традиции «мытарства» означают серию испытаний, через которые проходит душа умершего человека после смерти, чтобы предстать перед частным судом. Эти испытания, представляемые в виде препятствий, управляются бесами и ангелами, и на каждом из них душа подвергается проверке на наличие соответствующих грехов. В более широком смысле, «мытарства» также могут означать страдания, мучения или испытания в земной жизни.
Глава 2
Автозак выехал из подземного гаража на солнечный свет и тонкая, практически прозрачная плёнка изморози на лобовом стекле мгновенно испарилась. И в этот момент я вдруг понял — я не просто Хоттабыч, переживший собственную смерть, а затем опять вернувшийся в свой старый мир.
Я тот, кто еще покажет всем отморозкам, ублюдкам и утыркам, совсем потерявшим берега, что значит бояться по-настоящему справедливого возмездия. Если я вернулся обратно, значит я нужен здесь, именно в этом мире! И нефиг ныть, и стонать, и накручивать сопли на сухой старческий кулачок! Терпи, дед!
Даже если магия не вернётся — ты всё равно можешь сделать этот мир чуточку лучше, чище и добрее. Только надо не сдаваться, а барахтаться до последнего! Сжав тощие булки, и скрипя зубами… Твою же мать, а зубов я вновь лишился! Теперь опять — только грёбаные вставные челюсти!
Тюремный автозак трясся по разбитой дороге, увозя меня в ближайшую колонию. Со мной решили не заморачиваться — отправлять такую развалину куда-нибудь в Сибирь, на Колыму не стали. Да я, наверное, туда бы и не доехал в таком-то состоянии.
Один из охранников, видимо реально задолбавшись бить баклуши и зевать, вытащил из сопроводительных документов мою медицинскую карту и попытался разобраться в медицинских каракулях диагноза. К моему удивлению, ему это удалось.
— Состояние тяжёлое. Артрит, артроз, остеопороз, гипертония, аритмия, последствия перелома рёбер, гортани… Сто два года?!! — офонарел пупкарь[1] прибросив в голове мой возраст. — Да ты совсем дохляк, старый. И месяца на зоне не протянешь…
Я молчал, глядя сквозь решётку на проплывающие мимо поля. Во мне опять не было магии. Я её не чувствовал. И не было никаких сил, даже физических. Но было что-то другое. Ненависть? Нет. Я уже сумел справиться с её приступами. Однако, именно она пробудила во мне желание сражаться и не сдаваться, идя, как на фронте