— А для вашего замечательного кота — вот, — он выставил на стол литровую банку молока, которое тут же налил в глубокую тарелку. Мисок под рукой не было. — Угощайся, мохнатый!
Матроскина дважды просить не пришлось, он тут же спрыгнул с кровати и принялся шустро лакать молоко. Старик довольно улыбнулся и налил три стопки.
— Как божья слеза! — не без гордости произнес он, качнув бутылкой с самогоном. — Ну, за встречу! — поднял свою стопку Прокопьич. Его глаза стали серьёзными. — Спасибо, что живой еще, Данилыч! Очень уж я по тебе скучал… Да и для меня теперь новые горизонты открылись, а то, ить, и я, грешным делом, тоже на тот свет засобирался. А теперь подумаю, стоит ли спешить, когда такой пример перед глазами!
Мы чокнулись. Первач обжёг горло, ударил в голову, но следом за ним пошло такое блаженное, такое родное тепло, разливающееся по всему телу. Я закусил хрустящим огурцом и закрыл глаза. Чёрт! Я всё-таки дома. И никакая это не иллюзия, а мой родной мир.
— Ну, рассказывай, — нетерпеливо проговорил Прокопьич, отламывая себе кусок душистого хлеба. — Где пропадал-то?
Я вздохнул, отпил из стопки, чувствуя, как за плечами вырастает тяжёлый, невидимый груз лет, проведённых вдали от этих стен.
— Длинная это история, Прокопьич. Очень длинная. Не знаю даже, с чего и начать…
— А начни с самого начала, — предложил старик. — С того самого момента, как окна в этом доме фанерой забил… Да и на всё остальное, похоже, тоже…
И я начал. Рассказал, как сил на дачу стало не хватать, как про меня все забыли, и смерть, похоже, тоже. Как в одиночестве до того самого злополучного дня дожил, когда повстречал в подворотне двух утырков, что девчушку снасильничать решили. Как заземлил их, да и сам помер…
Про новый мир, куда меня после смерти занесло, и про мои в нём приключения и подвиги, я, конечно, умолчал. А вот как меня уже в этом мире откачали, про суд, про тюрьму и схватку сегодняшнюю — подробненько так расписал. И как здесь, на природе мы с майором оказались.
Прокопьич молча налил всем по новой стопке. Его нахмуренное лицо стало серьёзным и печальным.
— Эх, Данилыч-Данилыч… Сколько же ты вынес? И это в твои-то годы! — Он изумлённо покачал седой головой. — А куда судьи, да прокуроры смотрели? А?
— А туда и смотрели, Прокопьич, на карманы свои, куда эти проклятые деньги и не вмещаются уже…
— Что же это творится-то, а? Ты сколько для этой страны, для людей… Что ж с ними стало, Данилыч, если всё можно продать-купить? Даже совесть? Даже душу? Тошно мне…
— А уж мне-то как… тошно… — Я печально качнул головой и выпил крепкого старикова пойла, не почувствовав ничего, словно воду.
— Но теперь-то всё! — громыхнул старик. — Ты теперь дома! А дома и стены помогают!
И в его словах была такая непоколебимая уверенность, такая простая, мужицкая правда, что у меня камень с души свалился.
— Пусть только сунутся эти ваши олигархи-шмалигархи — шуганём так, что обосрутся не по-детски! — воинственно произнёс Прокопьич. Но я-то точно знал, на что он был способен в былые годы, и связываться поостерегся б. — Я тут в лесу чью-то ухоронку с оружием нашёл, — неожиданно похвастался он. — Стволов немеряно! Вплоть до крупного автоматического! Все законсервировано, в смазке, еще лет сто, как нефиг делать, пролежит. Не ваша с Петровичем случайно?
— Точно не моя, — качнул я головой, — а вот Петрович запросто мог.
— Ладно, хватит пока о грустном! — вдруг спохватился старик. — Второе рождение у тебя, Данилыч! Надо отметить!
Мы продолжили наши душевные посиделки. Матроскин, закончив с молоком, с громким урчанием прыгнул обратно на скрипнувшую кровать уставился на Прокопьича своим пронзительным зеленым взглядом.
— Смотри-ка, благодарит, — хрипло рассмеялся дед. — Или просто выпрашивает добавки. Умный, говоришь? Ну-ка, кис-кис… Матроскин, а?
Кот презрительно отвернулся и принялся вылизывать лапу.
— Видал? — усмехнулся я. — С ним запанибратство не прокатывает. Его уважать надо!
— Да, уж, вижу — серьёзный зверь! — Прокопьич налил всем по новой порции. — Ну, так что, Данилыч? Что делать дальше думаете?
Я посмотрел на горящую лампочку, на знакомые бревенчатые стены, на верного друга, которого тоже не чаял больше увидеть в этой жизни.
— Останемся пока, — твердо сказал я. — Дух перевести нужно…
— Да, — подтвердил Артём, — нам сейчас отсвечивать не с руки.
— Вот это здорово! — обрадовался старик. — Завтра баньку истопим, смоете с себя всю эту городскую суету. Рыбалка здесь знатная. Помнишь еще, Данилыч? А потом… и охоту на дикого зверя устроить можно будет. Я вам про ту ухоронку подробнее расскажу… — В его глазах блеснула знакомая, хитрая искорка.
Я вздохнул. Покой нам только снился. Но отдохнуть несколько дней было просто необходимо.
— Ладно, — поднял я стопку. — За новую старую жизнь!
— За жизнь! — дружно отозвались Артем и Прокопьич.
А за окном, в непроглядной деревенской темноте, по-прежнему было тихо. И это была очень хорошая тишина. Мы сидели, ели, пили и говорили. Говорили обо всём на свете. Я смотрел на знакомые стены, на отсветы пламени в печной дверце, на лица своих спутников — майора, повидавшего виды, и старого друга, сохранившего верность. И чувствовал себя так, будто вернулся не просто в старый дом, а в ту эпоху, где всё было проще, яснее и честнее.
— Слушай, Прокопьич, — сказал я, когда беседа на время затихла. — Спасибо тебе. За всё. За дом. За то, что встретил вот так… с ружьём, но с распахнутой душой.
— Да брось, — смутился старик. — Какие там спасибы… Сам понимаешь, время лихое. Кто его знает, кто там в дверь стучится. Лучше перебдеть, как говорится. — Он помолчал, глядя на огонь в печи. — А я тебе вот что скажу, Данилыч. Я хоть и старый, но полезным быть еще могу. У меня-то никого из родни не осталось, а детей Бог не дал. Буду я вам и сторожем, и разведкой, и связным. У меня тут в округе все тропки известны. Эти ваши враги, даже, если и вычислят, где вы — пусть только сунутся! Встретим так, что мало не покажется!
В его словах была не показная бравада, а спокойная уверенность человека, который за свою долгую жизнь не раз бывал в переделках и знал им цену.
— Ладно, пойду я — вам отдыхать надо после таких приключений. А утром встретимся. Принесу молочка парного вашему Матроскину.
Мы вышли проводить его на крыльцо. Ночь была тёмной-тёмной, но звёздной. Воздух пах мокрой листвой, дымком и свободой. Прокопьич растворился в