— Спасибо, родной! — Я спустился по ступенькам и обнял старика. — От души!
От старика пахнуло крепким самогоном, табаком и чем-то неуловимо знакомым, то ли солёными бочковыми огурчиками, то ли грибами — сразу и не разобрать. Его двустволка уперлась мне в бок, но теперь это меня не особо волновало.
— Да ладно тебе, Данилыч… — смущенно пробурчал дед, но обнял меня в ответ костлявой, но еще цепкой рукой. — Чего уж там… Соседи ведь… А это кто с тобой? — он кивнул на майора, продолжающего топтаться на крыльце. — И простите старого дурака, ребятки, за ради Бога! — звонко хлопнул себя по лбу Прокопьич. — Испугал, наверное, я товарища-то твово. Просто у нас тут, знаешь, порядок какой — сначала дуло в зубы, а потом узнаешь, кто пришел. Хватает всякого дерьма.
— Ага, напугаешь его — держи карман шире! — усмехнулся я, пока Артем спускался с крыльца. — Знакомьтесь, — сказал я, — это Артем, майор ФСБ. Настоящий боевой офицер. А это — мой старый друг, Прокопьич. Лучший самогонщик на сто километров вокруг и непревзойденный охотник на мародеров, — весело добавил я.
В этот момент из-за моей спины раздалось низкое урчание. Прокопьич ахнул и отшатнулся, снова вскидывая ружье.
— Ты что, зверя какого пригрел⁈ — воскликнул он.
Я отшел в сторонку — на ступеньках, грациозно выгнув спину и смерив старика уничижительным взглядом, сидел кот. Его слегка светящиеся в свете горящих фар глаза с вертикальными зрачками, лениво смотрели на старика.
— Кот это мой. Матроскиным кличут. Тоже кровожадный и беспощадный, так что ты сильно не балуй.
— А огромный-то какой! — изумленно произнёс дед, разглядывая говорящего кота. — Он, поди, всего немного меньше рыси… А когтищи-то, когтищи! — продолжал он удивляться, когда Матроскин выпустил натуральные такие кинжалы из мягких подушечек. Прокопьич опустил ружье и пристально посмотрел на кота. Тот в ответ брезгливо чихнул. — Гм… — произнес старик. — И смотрит… прям осмысленно как-то. У меня даже мурашки от его взгляда бегут, — признался он.
— Этот кот поумнее иного профессора будет, — усмехнулся я.
— Ты это, Данилыч, — засуетился дед, — отпирай пока свою халупу, чего на пороге-то торчать? А я сейчас — отличного первачка принесу, у меня с пол-литра найдётся — спрыснуть надо встречу! Ить не чаял уже… Сальце есть, огурчики-грибочки соленые… Картошечка свежая отварная, да с укропчиком! А? Да и зелени свежей какой-никой сыщу…
От его рассказов о еде у меня в животе предательски заурчало. Сегодня мы, почитай, и не ели ничего.
— Давай! — тут же согласился. — Тащи все, что есть!
— А то! — Старикан еще больше оживился. — Посидим, старое вспомним. Поведаешь, как это тебя на сто третьем году жизни мимо погоста пронесло? — И Прокопьич, забросив старенькое ружьишко за спину, исчез в темноте.
Я же подошёл к крыльцу и запустил руку в приметную мне щель между брёвнами у самой земли. Мои пальцы нащупали холодный металл — ключ, спрятанный здесь хреновую тучу лет назад, оказался на месте. Я сдул с него пыль и с лёгким скрежетом вставил в замочную скважину. Замок поддался не сразу, но, всё-таки, вскоре открылся с характерным щелчком.
Дверь со скрипом отворилась, впуская нас в затхлое, пропахшее пылью и тем самым, неповторимым запахом старого деревянного дома, который помнит все. Артём щёлкнул фонариком. Яркий луч света выхватил из мрака застеленный старым половиком пол, простенькую мебель, накрытую желтеющей простынёй, и массивную печь-буржуйку в углу.
— Ну, вот и дом, милый дом, — сказал я, переступая порог.
— А электричество тут есть? — по-деловому поинтересовался майор, осматривая стены.
— Когда-то было. Сейчас рубильник включу — посмотрим. Печь исправна, дров вокруг — море. Колодец во дворе. Вода там чистая, как слеза. Завтра баньку затопим…
Матроскин, протиснувшись между ног, прошёлся по комнате, обнюхивая углы.
— Пыльно, — констатировал он. — Но терпимо. Мышей, я смотрю, прилично. Так что в ближайшее время буду занят.
Пока Артём снимал простыни со стола и стульев, я распахнул распределительный щиток, и повернул рубильник.
— Да будет свет! — произнёс я, когда комнату залило мягким желтым светом из пыльного матерчатого абажура, подвешенного над столом к бревенчатому потолку.
Свет горел ровно и уверенно, без малейшего мерцания, будто и не было многолетнего перерыва. Лампочка, засиженная мухами, лила на стол желтоватый, уютный свет, отгоняя в уголки непроглядную тьму.
— Вот это да! — присвистнул Артём, окидывая взглядом «ожившую» в электрическом свете комнату. — А я уж думал, тут всё давным-давно прогнило и развалилось.
— Дом крепкий, — кивнул я. — Да и мебель солидная. Предки на совесть делали.
Тем временем снаружи послышались торопливые шаги и радостное покряхтывание. На пороге возник Прокопьич, запыхавшийся, но сияющий. В одной руке он сжимал за горлышко увесистую пластиковую бутыль с прозрачной жидкостью соломенного цвета, в другой — завёрнутый в газету свёрток, от которого вкусно пахло салом и чесноком. А за плечами у него болтался старый, местами протёртый до дыр брезентовый рюкзак, сквозь грубую ткань которого проступали очертания трехлитровых банок.
— Ну что, хозяева, принимайте гостя! — бухнул он, переступая порог. Его глаза сразу же заметили горящую лампочку под потолком. — О! Свет-то есть! Замечательно! А то я, на всякий случай, прихватил пару свечей. Эх, сейчас бы самоварчик растопить, да в баньку… — мечтательно заявил старик. — Помнишь, как мы с Петровичем чуть не до утра сиживали? Эх, как старыми добрыми временами пахнуло!
Он водрузил свои дары на стол, уселся, потирая руки.
— Давай, Данилыч, расстилай скатерть, да не какую-нибудь, а праздничную! Ить не каждый день у нас мёртвые воскресают! Я ж тебя почитай, больше чем десяток лет назад похоронил.
Я порылся в старом крепком комоде, выудив слежавшуюся за столько-то лет скатерть и набросил на стол. Она оказалась вполне себе чистой. Артём притащил воды из колодца и сполоснул посуду, которую обнаружил в старинном резном буфете.
А когда он расставил тарелки на столе, Прокопьич принялся раскладывать по тарелкам угощение. Пахучие ломти сала с прожилками мяса, хрустящие огурцы, грибочки, зеленый лук, крупные головки чеснока. В воздухе сразу же запахло такими ароматами, что у меня громко заурчало в животе.
Матроскин, развалившийся