— Что? — прошептал он, смотря на свою дрожащую руку. — Что это было? Чёрт, это опять повторилось… — Он тряхнул головой, с силой проводя ладонью по лицу, смахивая остатки жуткого образа Кощея. — Господи, только не это… Только не сейчас… Прости, Хоттабыч, но я, кажется, схожу с ума!
Я не ответил ему, поскольку всё ещё не чувствовал больше ни ног, ни рук, ни биения сердца в груди. Я был абсолютно опустошен и безмолвен. Даже мыслей никаких не было. Было лишь ощущение невероятной тишины. И в этой тишине я внезапно ощутил себя… чем-то бо̀льшим, чем просто человеком.
Я был точкой, из которой расходятся нити, пронизывающие всю окружающую реальность. Я чувствовал пылинки в воздухе, слышал тиканье своих собственных часов под окровавленным рукавом, ощущал холод смерти, исходящий от тела Прокопьича, и тепло жизни, исходящее от Артёма.
Я был всем… И ничем… Я был этим… над этим… под этим… внутри этого… Это сложно объяснить и подобрать правильные слова. В этот момент я был… я был подобен Богу, Творцу, Создателю. И в этом не было ни радости, ни гордости — лишь холодное, безразличное знание. Факт.
И тогда из этой «божественной прострации» родилось одно-единственное, огненное и страстное желание. Не просьба, не мольба, а приказ, идущий из самой глубины того, кем я сейчас себя ощущал. Да, я желал, я хотел, я требовал в конце концов!
Чтобы тишина в груди сменилась ровным дыханием, а остекленевшие глаза вновь обрели хитрющий огонек, чтобы и без того морщинистое лицо сморщилось еще больше от весёлой улыбки. Я желал, чтобы умерший старик не просто дышал — я требовал, чтобы он был жив. Чтобы он был здоров. Чтобы его смерть была отменена, вырвана с корнем, переписана заново по моей воле.
Я не шевелился. Не произносил слов. Я просто смотрел на него и желал. Вкладывал в это желание всю ту неизмеримую мощь, которую ощущал мгновением ранее. И у меня это получилось. Сначала раздался резкий, судорожный вдох. Грудная клетка Прокопьича дернулась. Потом он зашелся в истерическом кашле, свернувшись в позу эмбриона. Его веки дрогнули, и взгляд, еще мутный, но уже живой и осмысленный, пополз по моему лицу, потом перескочил на Артёма и вновь вернулся ко мне.
— Лять-перемать! — прохрипел старик с непередаваемым удивлением. — А вы чего такие кислые, ребятки? И чего это со мной было?
Артём отшатнулся, уставившись на Прокопьича широко раскрытыми глазами. Его лицо было белее известки, а в глазах плескался чистый, неразбавленный ужас. Я, еще не до конца выскочивший из состояния «бога», чувствовал, как хлещет у него из надпочечников кортизол[1] и адреналин.
— Он… Он же… — севшим голосом произнёс Артём, тыча пальцем в старика. — Я же сам проверял… Пульса не было! Он был мёртв! Мёртв! Понимаешь⁈
— Т-с-с… тихо, Артём! — Старик приложил палец ко рту. — Аж в ушах звенит…
Прокопьич медленно и с явно различимым хрустом уселся на ящиках, сбросив ноги на пол. Он выглядел так, будто его просто выдернули из глубокого, но не самого приятного сна.
— Мёртв, говоришь? — он недоверчиво фыркнул, и в его глазах мелькнул тот самый хитрющий огонёк, появления которого я только что так страстно желал.
— Да, мёртв! — Майор закивал головой, словно китайский болванчик. — Мертвее некуда!
Старик замер, словно прислушиваясь к себе.
— Ощущения не из приятных, — наконец произнёс он, — будто по мне каток проехался… Но сообщения о моей смерти сильно преувеличены! — Процитировал Прокопьич известную фразу, принадлежащую Марку Твену.
Взгляд старика упал на тёмно-багровое, слипшееся пятно на боку. Его лицо омрачилось.
— Простите ребятки, что подвел… — пробурчал Прокопьич, оттягивая пропитанную кровью материю, чтобы разглядеть рану. — Ы-ы-ы…
Старик потерял дар речи и замер, словно истукан. Лишь его пальцы, шершавые и узловатые, принялись елозить по скользкой коже там, где всего мгновение назад зияло пулевое отверстие. Он водил ими всё настойчивее, с нарастающим недоумением, а затем и с первыми проблесками изумления. Раны не было. Ни сочащейся кровью дыры, ни коросты, ни шрама — ничего.
— Да быть того не может… — прошептал дед, и его хриплый голос дрогнул. — Артём, глянь-ка! У тебя глаза помоложе…
Майор, всё ещё бледный, бросил на меня быстрый, почти панический взгляд, а затем опустился на колени перед Прокопьичем. Пальцы майора ощупали бок старика. Затем еще раз и еще. Он вглядывался, водил ладонью, стирал густеющую кровь намоченными в спирте бинтами, обнажая кожу.
— Нет… — наконец выдохнул Артём. — Нет раны. Совсем нет… даже царапины какой…
Он отдернул руку, будто прикоснулся к раскалённому металлу, и поднял на меня свой взгляд. Казалось, его мозг отказывается складывать увиденное в хоть сколько-нибудь логичную картину. Смерть. Воскрешение. Исцеление. В его мире неумолимых законов физики для этого не было определений.
Прокопьич же сиял. Он поворачивался, разглядывая свое целое тело, похлопывал по ребрам ладонью и разражался счастливым смехом.
— Видал, майор? — просипел он, тыча пальцем в свой бок. — Чудо-то какое! Была дыра, да сплыла!
Наконец старик медленно повернул голову ко мне. И в его старческих выцветших глазах разгорался настоящий восторг. Но не детский и наивный. Это был восторг древнего и мудрого шамана, наконец-то узревшего лик самого могущественного Небесного Духа. Его лицо, всё ещё бледное от пережитой смерти, расплылось в широкой и почти безумной улыбке.
— Так и знал, Данилыч, — хохотнул Прокопьич, — ты не простой старикан. Колись, гад, кто ты такой? Ангел Господень, или Демон из Преисподней?
— Ну, вот, дожил, — укоризненно произнёс я, — вместо спасибо, попал на допрос.
Я потянулся к пачке сигарет, которую майор оставил на ящиках с патронами, неспеша раскурил, чувствуя, как взгляды моих боевых товарищей впиваются в меня, словно буравчики. В воздухе повисла тягучая густая тишина, нарушаемая лишь хриплым посвистом Прокопьича и частым, нервным дыханием Артёма.
— Так кто ты? — не выдержал майор. Его голос сорвался на фальцет, и он сглотнул, пытаясь вернуть ему командирскую твердость. — Что это было? Ты… ты что, правда…
Он не решался открыто произнести слово «бог». Оно казалось ему таким неуместным здесь, в пыльном подвале, пропахшем порохом, кровью и табаком. Прокопьич перехватил инициативу. Он поднялся с ящика, по-прежнему двигаясь с осторожной старческой неловкостью, но в глазах его плясали уже не хитрющие, а ликующие бесенята.
— Дурак ты, Артёмка, — буркнул старик, но беззлобно. — Кто же такие вопрос задаёт?
Артём же продолжал смотреть на меня взглядом человека, который видит, как законы мироздания рассыпаются в прах у него на глазах.
— Но пульса же не было, — упрямо повторил он. — И рана… Данилыч! Я же видел!
— Видел, — согласился