Нет, понятно, что я формально прав. Наверное (все-таки я не знал всех Серегиных залетов). Но в той жизни я пожил достаточно, чтобы уяснить раз и навсегда одно: если настроил против себя влиятельного даже на местном уровне человека, кричать о своих правах смысла нет. Потому что здесь, на уровне края, области, республики, именно он и ему подобные — те, кому подчиняется закон. А не наоборот. А такой маленький человек, как Серега Епиходов, может только строчить жалобы.
Так что, здраво все взвесив, драться с ветряной мельницей за место в самолете я не стал. Нужно искать обходные пути, но какие? Лесом выбираться? Или на товарняке зайцем? С моим здоровьем?
Настроение, еще полчаса назад прекрасное, резко сдулось, я вышел из аэропорта. Еще и деньги потерял за билет. Вроде и сумма-то небольшая, но для казанского Сереги довольно ощутимая. Он, то есть я, мог бы на эти деньги несколько дней жить. Ну да ладно, прибавлю к общему счету, который предъявлю Хусаинову.
А вот за те деньги, за которыми я в Москву собирался, обидно прямо до слез, потому что это мои деньги, честно отработанные, и если сейчас что-то не предприму, я точно останусь без них. Стоит Ирине только вернуться.
Сидя в аэроэкспрессе, я всю дорогу печально смотрел на улицу.
* * *
В полном раздрае я брел по парку. На главной аллее, под старыми липами и кленами, сиротливо мокли под мелкой моросью лавочки. Чтобы чуть прийти в себя, я плюхнулся на одну из них, что поближе. Сидел, смотрел перед собой невидящим взглядом и все думал, думал. И вот что теперь делать?
Получается, у меня на данный момент нет совершенно никаких ясных перспектив. Понятно, что я очень и очень хороший хирург, и мои диагнозы, благодаря Системе, совершенны, но что толку от моих навыков и возможностей, если доверия ко мне ни у кого нет? Да, пока нет, но у меня и времени нет, чтобы это доверие восстановить или заработать. А так… да, можно было бы и документы слепить новые, а то и жениться по расчету, сменив фамилию, и карьеру новую начать в столице, а то и где-то в ближнем зарубежье. Но времени нет. Да и что-то внутри меня зарубилось прям не сдаваться, а вопреки всему подняться из грязи именно здесь. Ради Сереги, его погибшего ребенка и любимой женщины, ради его родителей.
Так, ну и что в сухом остатке?
С казанскими больницами жирная точка, с массажами — тоже, во всяком случае, пока диплом не получу. А это деньги и время, которого у меня точно нет. С БАДами вообще ничего не вышло. Еще и придется деньги за них возвращать. Спасибо придурошному жениху этой Лейлы…
— Можно? — прошамкал рядом скрипучий голос.
Я поднял голову — рядом стояла старушка-божий одуванчик. В линялой, видавшей виды куртке, растянутых трениках и шали пыльно-розового цвета, несколько раз обмотанной вокруг шеи. И в вязанном крючком чепчике в нелепых ромашках. Такая себе старушка-веселушка на минималках.
— Да, конечно, — вежливо сказал я, стараясь скрыть раздраженное недоумение и отодвигаясь к краю скамейки.
Окинул взглядом пустой парк — все скамейки свободны.
— Я здесь привыкла голубей кормить, на этой скамейке, — словно прочитав мои мысли, прошамкала она и поправила очки в по-советски широкой роговой оправе. — Они тоже только здесь привыкли… а в других местах боятся…
— Голуби — это как крысы в городе, только летающие, — проворчал в ответ я: досада не уходила, возможно, потому что я и так был изрядно недоволен, что не улетел на Москву, хотел хоть посидеть спокойно. А тут старушка эта.
— Они же не виноваты, — тем временем безмятежно пожала плечами она, — вон там, за деревьями, видишь, молодожены, как из церкви выходят, сразу белых голубей на счастье в небо выпускают. А что с ними дальше будет, и с детками потом ихними, голубятами — это уже никого не заботит. Вот и расплодились…
Она пожевала губами, а затем споро принялась развязывать какие-то пакетики, тесемочки, коробочки. Посидеть и спокойно подумать не получалось. Я уж было вознамерился уходить, как старушка опять повернулась ко мне:
— Помоги-ка! — строго велела она и протянула мне какой-то кулек. — Не могу узел развязать.
И продемонстрировала дрожащие артритные пальцы с раздутыми суставами.
— Только осторожно! Не просыпь! Я для них специально хлеб жарю, — похвасталась она. — Масло беру у одной тут… нерафинированное, деревенское… пахуче-е-е… м-м-м… я раньше, в детстве, любила взять большой кусок ноздреватого серого хлеба, у нас с кукурузной мукой его тогда пекли, полить немножко таким маслом и посыпать крупной солью… вкуснотища-а-а-а-а… — Она мелко-мелко рассмеялась, аж затряслась вся. — А сейчас такое уже и не едят. Гамбургеры им подавай и эту… как ее? А-а-а… пиццу! — Она сокрушенно покачала головой.
Я бы с ней мог поспорить, но настроение было не то. Поэтому распутал туго затянутый кулек, протянул ей и встал.
— И все бегут куда-то, бегут… — вздохнула она, явно огорчившись, что я уже ухожу. Видимо, соскучилась по общению с людьми. — Вот куда ты торопишься?
Вопрос прозвучал неожиданно.
И неожиданно для самого себя я честно ответил:
— Должен был в Москву сейчас улететь, но не получилось. И что теперь делать — не знаю…
— Улететь! Не получилось! — передразнила меня старушка и, вздохнув, покачала головой в смешном чепчике. — Значит, не так сильно и хочешь. Она насмешливо хихикнула и добавила: — А вот раньше никакими самолетами и не летали. И ничего страшного. Никто не огорчался. Если куда-то надо — то и пешком дойти можно было. Вон тот же Ломоносов… А ведь еще есть поезда, автобусы, машины…
Она принялась деловито рассыпать на дорожку поджаренные кусочки хлеба и загулькала:
— Гуль-гуль-гуль-гуль…
Со всех сторон начали слетаться голуби, появляясь, словно из ниоткуда. Старушка что-то там им ворковала, потом строгим голосом тихо отчитывала. А голуби ворковали ей в ответ, жаловались, или хвастались.
Я встал с лавочки:
— Спасибо вам! Пойду я.
— Да за что спасибо? — удивилась она. — Это я