– Катька, ты обязательно напиши, как родишь! – сказала я, стиснув подругу за пухлые плечи и вжимаясь носом в ромашковые волосы. – Телеграмму пришли, слышишь! Дозвониться сюда всё трудней и трудней, я по часу родителей набираю. Мить, я прошу тебя, вы не теряйтесь! Если что – сообщите моим. Если будете уезжать.
– Вот ты тоже, концерт закатила, – выговаривал мне Митька, когда мы шли с ним по тёмной безлюдной улице, – ясен-трясим, я прослежу, и напишем, и сообщим. Ты ж для нас как родная. Я тебя хоть и мало знаю, но жене своей верю, она из всех подружбаек тебя выделяет. А уехать нам правда придётся, даже раньше, чем думали. Слышал я – неспокойно здесь скоро будет. На юге, в Душанбе, уже полным ходом война. Настоящая. Они, типа, между собой, кланами, ну и русских гонят, и бывали случаи, что того… В общем, ты скажи своим: шутки кончились. Всё, Полинка, заходь в подъезд, побегу, а то я не жрамши ещё после смены. Увидимся!
Митька чмокнул меня в щёку и вскинул ладонь на прощанье. Я смотрела ему вслед, пока силуэт не растаял в ночной темноте. Митька своё обещание выполнит – он напишет мне про рождение сына, пару строк в телеграмме, письма перестанут отправляться и доходить где-то в это же время. Он успеет зайти перед самым отъездом и передать отцу адрес и фотографию: счастливая Катька и щекастый младенец на фоне проволочного каркаса когда-то обвитого цветами входа в Центральный парк. Когда я потом написала по этому адресу, мне ответили незнакомые люди: были, поехали дальше, доберутся и сообщат.
– Пап, а ты в курсе, что на юге война?
Мы сидели за завтраком, запивая светлым чаем намазанные вареньем ломти серого хлеба. Мамина привычка консервировать «с запасом» теперь позволяла не только самим питаться овощными и фруктовыми заготовками, но и обменивать их на шампунь и стиральный порошок на барахолке.
– Всякие разговоры сейчас ходят. А тебе кто сказал? – папа озабоченно нахмурился.
– Митька вчера. Они вещи пакуют. После Катькиных родов сразу поедут к родне в Подмосковье. Папа, а как же там тётя Рая, на юге? Ну, пожалуйста, вы же знаете всё! Что она говорит?
Я ждала, что сейчас вмешается мама и начнёт, как обычно, переводить разговор с неприятного на пустяки, переставлять на столе предметы, вскакивать и открывать форточку, поливать алоэ на подоконнике, набирать в чайник воду. Но мама молчала, глядя в стену перед собой.
– Рая болеет. Мы не хотели тебе говорить, чтоб не волновалась. У неё рак.
Папа говорил очень тихо, посматривая на застывшую маму. Её горькая немота поразила меня до дрожи.
– Мамочка! Что же будет теперь, мамочка? – не вставая со стула, я прильнула к маме, и она обхватила меня, прижавшись. Папа встал рядом с нами и начал гладить по очереди по головам. В том момент мне впервые стало действительно страшно.
– Дядя Лёня сказал, что они никуда не поедут, – продолжал папа тихо. – Сыновья их отучились в России, там и осели, оба работают, семьи, дети у них. Встали, в общем, на ноги, можно не беспокоиться. А вот Раю выписали из больницы и сказали – домашний уход. А по сути – отправили умирать. У неё уже метастазы, сделать больше ничего невозможно. Она еле ходит. Лёня как-то работает, по полдня. Бабушка к ним переехала, дом свой хоть за бесценок, но продала. Смотрит за Раей. Сама уже старенькая, но немного по дому шуршит, помогает. И конечно, Рае никто не говорит, что там во внешнем мире творится. А творится, действительно, всякое. Беспорядки. Аэропорт перекрыли. Мама хотела слетать, да куда там! Поезда пассажирские непонятно, как ходят, и билеты на них не продают. Лёня надеется переждать. Рая дорогу не вынесет.
– Пап, мам, ну а вы? Что вы думаете?
– Думаем переехать, – сказал папа, – квартиру вот на продажу выставили. Только спроса нет. Был вариант, что переведут нас с Комбината по ведомственной линии, обещали мне даже в Обнинск, или в Сибирь. А потом разговоры все эти стихли, а начальство у нас теперь новое, местное, ничего не знает, только плов варит на улице в больших котлах. Я недавно Ильхома спросил – это нынешний мой руководитель – мол, Ильхом, обрисуй перспективу, на что надеяться. Он ответил, что мы на севере, до нас война не дойдёт. Там, на юге, всегда горячо было, там граница. А у нас всё как раньше, конечно, не будет, а как будет, он сам не знает. Но надеется, что хорошо. Рано или поздно. Ильхом – толковый парень. Он сразу, как появился, в гости в дом пригласил, в бывший коттедж председателя горисполкома. Председатель даже мебель оставил, как было, и вещи, он самый первый уехал. Ну и вот, Ильхом стол накрыл, с женой и детьми познакомил. Я вас, сказал, Юрий Михайлович, очень как специалиста уважаю. Я только формально руководитель, ну, вы понимаете, по-другому нельзя сейчас, надо, чтобы на постах свои люди стояли. Но вы работайте, как привыкли, и советы от вас принимать буду, только не на людях, а в моём кабинете. В общем, сработались.
– Пап, ну а если? – спросила я. – Не зря же все уезжают.
– Ну не все, Полюшка, это только так кажется. Многим и ехать-то некуда… Германия своих этнических принимает, денег даёт да жильё, программу открыли специальную, для переселенцев. А у кого, как у нас вот, в Российской глубинке родня, не особо торопятся. Той родне самой нынче туго. Вова пишет, что Валентина уже без работы, как и все, на рынке чем-то торгует. Он сам благо что с баранкой, крутит, выкручивается. Но на шею им садиться сейчас – даже не представляю. Вот если б квартиру продать, да вещи наши хорошие, да работу найти по специальности… Ты не думай, я не сижу просто так. Узнаю, общаюсь, прикидываю.
– Я должна её похоронить, – сказала мама металлическим голосом, – до тех пор я никуда не уеду.
Папа вздохнул, а во мне зашевелилось нехорошее предчувствие. «Скосит одну болезнь, а вторую пуля». Я встряхнула головой, отгоняя всплывшее в памяти подслушанное предсказание. И без того тошно, эти глупости лучше не подпускать. Но ведь мама наверняка думает об этом. Она так изменилась! Простая короткая стрижка вместо пышной рыжей химки, тени под глазами, согнутая спина.
– Мам, пап. Может, я тоже смогу что-то сделать? – спросила я.
– Полюшка, ну, придумала тоже! – воскликнула мама