Культурные связи СССР и третьего мира в коротком XX веке
Реконструируя историю культурных контактов, эта книга косвенно опровергает два подхода к истории колониальной и постколониальной культуры XX века: с одной стороны, героические нарративы, складывающиеся из текстов и манифестов без опоры на архивы, которые обращают мало внимания на материальную сторону и масштабы распространения текстов; с другой – как правило, более исторически обоснованные исследования, авторы которых работают с советскими архивами, где культурные деятели стран Африки, Азии и Латинской Америки рассматриваются как объекты советской политики времен холодной войны. В данной книге, куда более сочувственно относясь к первому нарративу и оспаривая точку зрения, сводящую их действия к Realpolitik вокруг текущей геополитической конфронтации, я показываю, насколько в действительности деятели культуры третьего мира были вовлечены в контекст холодной войны и как, в частности, они добивались советского признания, а также публики и площадок для высказывания. Культурная холодная война, как убедительно показала Моника Попеску, возражающая против ее стирания из постколониальных исследований, представляла собой общее поле, в котором работали деятели постколониальной культуры [16]. В силу того, что одной из сверхдержав оказался СССР, это поле приобрело особый литературо- и культуроцентризм. Советское государство, унаследовавшее традиции русской интеллигенции XIX века, вплоть до своего бюрократического аппарата верило в способность литературы и культуры влиять на сердца и умы, поэтому щедро вкладывалось в эту веру и проецировало ее на устроенные совершенно иначе, чем советское, общества, в том числе постколониальные. В соответствии с логикой холодной войны, надлежало по меньшей мере не уступать Советскому Союзу во вложениях в развитие литературы, а еще лучше – превзойти его. Иначе трудно себе представить, чтобы такие органы, как ЦРУ и Госдепартамент США, до холодной войны (как и после) никогда не проявлявшие такого интереса к зарубежным литературным журналам, стали бы тратить столько ресурсов. От этой борьбы за «сердца и умы» выиграли прежде всего писатели, перед которыми открылось значительно больше возможностей для публикации, и читатели всех трех миров, получившие больший доступ к их книгам.
В изучении контактов СССР и третьего мира историки продвинулись намного дальше, чем литературоведы и киноведы, однако Африка, Азия и Латинская Америка одновременно попадали главным образом в поле зрения тех, кто интересовался политической историей Коминтерна и холодной войны [17]. В подавляющем большинстве работ, учитывающих культурный аспект истории отношений СССР с Глобальным Югом, рассматривается взаимодействие Советского Союза с конкретной незападной страной, регионом или континентом, обычно на протяжении ограниченного периода [18]. Книга «От интернационализма к постколониализму», опираясь на них, рисует более сложную картину отношений СССР с третьим миром, которые схематично можно разделить на три самостоятельные фазы.
Фаза Коминтерна, продлившаяся со Второго, антиколониального, конгресса Коминтерна в 1920 году по конец 1930‑х годов, – время, когда солидный корпус марксистской мысли об империализме и колониальном вопросе, сложившийся к 1917 году, ложится в основу политики нового Советского государства. Эта политика развивалась в двух очень разных направлениях: формирование наций на Кавказе и в Средней Азии («внутреннем Востоке», по выражению Маши Кирасировой) под руководством Наркомата по делам национальностей и поддержка антиколониальной борьбы на «внешнем Востоке» (сначала на территориях Азии и Северной Африки, географически близких к СССР, а позднее, по мере развития антиколониального и коммунистического движения, на всем пространстве Азии, Африки и Латинской Америки) под эгидой Коминтерна [19]. Под «Востоком», конечно, подразумевали угнетенные народы. При всех проблемах и ограниченности советского антиколониализма, только усугубившихся при Сталине, не следует забывать, что в межвоенные годы большевистское государство было единственным, где не только боролись с расизмом на своей территории, но и вывели эту борьбу на международный уровень, что хорошо понимали борцы с колониальным порядком и приверженцы расовой справедливости по всему миру. Прослеживая культурные связи между этими двумя Востоками, я в своей книге стремлюсь к диалогу между двумя областями историографии, одна из которых изучает советскую национальную политику, а другая – историю советских контактов с (полу)колониальным миром. Связь между двумя Востоками, объединенными на раннем этапе большевистского правления надеждой на так и не случившуюся «революцию в Азии», в 1930‑е годы постепенно распалась, а вместе с ней уменьшился и советский вклад в антиколониальную борьбу, уступивший место реальной политике Народного фронта (де-факто антигерманской коалиции Советского Союза и крупнейших имперских держав – Великобритании и Франции) и первостепенной значимости отношений с Европой в преддверии Второй мировой войны.
Впрочем, реальная политика Москвы воплощалась весьма опосредованно в воображении культурных деятелей левых взглядов и их текстах. Некоторые прогрессивные интеллектуалы (полу)колониального мира действительно вступили в местные компартии, следуя за порой головокружительными зигзагами Коминтерна. Однако подавляющее большинство таких интеллектуалов воспринимали Октябрьскую революцию и сформированную ею советскую культуру как гигантские полотна, на которые они проецировали собственные чаяния [20]. Расстояние, отделявшее их от Москвы, давало им бо́льшую свободу действий как в политическом, так и в эстетическом плане. Даже в период Коминтерна, когда Советский Союз обладал максимальной монополией на мировой коммунизм, не стоит принимать инструкции и резолюции, направляемые советским культурно-бюрократическим аппаратом деятелям культуры из стран третьего мира, за реальные результаты.
Хотя в двадцатилетний промежуток между серединой 1930‑х и серединой 1950‑х годов Советский Союз перестал рассматривать колониальный мир как геополитический приоритет, после Бандунгской конференции возник новый интерес к этой теме и начался второй этап советских отношений с третьим миром, пришедшийся на годы холодной войны (середину 1950‑х – 1980‑е годы), когда эти контакты достигли своего пика. В этот период не только шли разрушительные прокси-войны между сверхдержавами на Глобальном Юге, но и сформировалась на удивление благоприятная атмосфера для расцвета культуры третьего мира [21]. В этой книге я показываю, как борьба двух сверхдержав за культурное влияние существенно приумножила символические и материальные ресурсы, доступные деятелям культуры третьего мира: гонорары, приглашения и аудиторию. Холодная война в сфере культуры расширила и имевшееся у них пространство для маневра, поскольку сверхдержавы состязались за их внимание. Сводя воедино эти контакты и рассматривая прежде всего советские (или связанные с СССР) структуры и институты, ориентированные именно на незападные культуры, я демонстрирую, что Средняя Азия и Кавказ выступали как посредники и играли ключевую роль в попытках Советского Союза завоевать расположение писателей, режиссеров и публики третьего мира.
Хотя в послесталинскую эпоху Советский Союз продолжал привлекать миллионы жителей Африки, Азии и Латинской Америки, а объем проектов и ресурсов, направляемых им на деколонизированный мир, непрерывно возрастал, он в значительной мере утратил притягательность, которой обладал в межвоенные годы. Из-за негибкости советской версии марксизма СССР в конечном счете часто отказывал в самостоятельности новым силам третьего мира, стремившимся самоутвердиться, слишком усердно пытаясь направлять, поучать и контролировать их. Интеллектуалов третьего мира могли также отталкивать стремление СССР к статусу сверхдержавы (в противовес поддержке международного коммунизма) и сопутствующая ему бюрократизация советского международного аппарата, достигшая в эпоху брежневского застоя устрашающих масштабов [22]. Позднесоветский марксизм, чуждый искренности, творческого подъема и яростных споров, характерных для первых лет после прихода большевиков к власти, слишком часто разубеждал незападные общества в необходимости социалистической революции, потому что условия