В один прекрасный день кто-то догадался исписать все наши ворота большими красными буквами. Сначала отец не мог разобрать, что там написано. Он прошел вдоль ворот два раза, пока не прочел: «Бор-дель». Он покраснел от гнева. До чего же злы люди. Нет для них большего удовольствия, чем облить грязью своего ближнего. На тротуаре стоял незнакомый мальчишка лет десяти. Лохматый, сопливый и грязный. Очнувшись от изумления, отец заметил, что мальчишка смотрит на него с улыбкой.
— Марш отсюда! — напустился на него отец.
— Ха, — ответил мальчишка, — а что, нельзя стоять на улице?
— Убирайся вон! — заорал отец. Он хотел схватить его за космы, но мальчишка со смехом отступил на шаг. — Чего рот разинул?
— Читаю, — ответил мальчишка. — Что у вас там в доме?
— Убирайся отсюда! — завопил отец.
— Ну нет, — последовал ответ. — С улицы ты меня не прогонишь. Она не твоя. Ты мне лучше скажи, что у тебя в доме, голые девки, да?
Отец вне себя от гнева повернулся и ушел. И как нарочно, светит солнце. Шелестит листва на деревьях; дует ветерок то с гор, то с болот. Птицы собираются в стаи и щебечут, щебечут, будто назло людям, которые стараются молчать. Отец чувствует, как он постарел; его уже не волнует аромат земли, который так много нашептывает молодым. Привязанность к своим владениям привела его совсем не к тому, чего он ожидал. Ему казалось, что он все больше и больше к ним привязывается. Но теперь его порой охватывало безразличие — ему вдруг начинало казаться, что он уже не имеет права поливать или пропалывать грядки. Раньше он жил днем, а теперь гораздо лучше чувствовал себя по ночам. Он стал часто просыпаться, выходил на балкон, сидел и думал. Ночью весь мир выглядит добрее, спокойнее. Больше похож на тот, прежний. Тогда человеку легче все обдумать, свести счеты с самим собой, с окружающими. В него словно входит частичка теплого ночного покоя, который приносит хороший сон и смягчает сердце.
Однажды в августе он проснулся вот так, среди ночи, и вышел на балкон — дверь вела прямо из его комнаты. Сюда же выходило окно соседней комнаты, где спала Филомена. Не зажигая света, отец присел на порог и взглянул на часы. Уже половина первого, а меня еще нет. С балкона хорошо видна улица — ее освещает один-единственный синий фонарь, висящий над перекрестком в пятидесяти шагах от нашего дома. Теплая ясная ночь, луны не видно, и от этого тьма кажется еще гуще. По мостовой, переговариваясь вполголоса, прохаживаются двое патрульных. Едва успели они завернуть за угол, как раздались один за другим два выстрела. И снова все тихо. Затем отец замечает две темные фигуры. Они ему кажутся похожими на гимназистов. Они замирают, прижавшись к домам, затем останавливаются у нашего забора. Они крадутся осторожно, как воры, точно боятся собственных теней. Опять пачкают заборы, паршивцы, думает отец. Завтра снова придется соскребать. Затем до его слуха доносится еле слышный свист. Фигуры исчезли, словно сквозь землю провалились. По мостовой, громко топая, проходит патруль — трое с винтовками наперевес. Мутно поблескивают каски в свете синего фонаря. Они идут прямо по середине мостовой, то и дело оглядываются. Отец затаил дыхание и еще раз подумал о том, где это меня до сих пор носит. Снова все стихает. Над крышами показывается обрюзгшая луна. Она заливает дома и сады неярким холодным светом. Звезды как будто разбились на кусочки. Синий фонарь над перекрестком слегка покачивается. Что-то звякнуло в комнате Филомены — точно задели горлышком графина о рюмку. Отец прислушался и оглянулся. Деревянная штора на окне спущена, там, где отломился кусочек планки, в щелке виден красноватый свет. Если эти болваны заметят свет, они станут стрелять. В это время до отца донесся хрипловатый ласковый мужской голос. Затаив дыхание он встал и приложил к щелке глаз. Через несколько мгновений он как нельзя лучше различил все. На ночном столике у Филомены горит лампочка, покрытая красным платком. Рядом стоит обернутая в солому бутылка водки. Филомена, голая, лежит на кровати, закинув руки за голову. У кровати стоит на коленях Карло, тоже голый. И даже спина у него черная и волосатая. Отец почувствовал, что вот-вот упадет. Он глухо застонал и сполз на порог балкона.
Вернувшись домой, я нашел его там, уложил в постель и смочил ему лоб и затылок холодной водой.
— Что случилось? — шепотом спросил я, когда он наконец очнулся и стал потерянно озираться.
— Филомена… — пробормотал он и устало прикрыл глаза.
— Что Филомена? — спросил я, нетерпеливо тряся его за плечо.
Отец открыл глаза, посмотрел на меня и снова зажмурился.
— Филомена… Она спит с этим проклятым итальянцем, — прошептал он, не открывая глаз, и глубоко вздохнул. Наверно, ему было стыдно смотреть на меня.
— Ах, вот что, — сказал я разочарованно. — Значит, ничего нового.
Отец встрепенулся и приподнялся, опираясь на локти:
— Ты говоришь, ничего нового?
— Ничего нового, — небрежно бросил я. — Ты разве не знал? Не читал, что написано на заборе? Неужели ты не слышал, как скрипит кровать?
Отец долго, не отрываясь, смотрит на меня. Смотрит, как на незнакомого. Быть может, ему показалось, что я не такой, каким был совсем недавно. Собственно говоря, он никогда особенно мной не интересовался. Он уже давно решил про себя, что и я пошел не в него. Он никогда не спрашивал меня, хожу ли я в школу, как у меня дела, где я болтаюсь, когда меня нет дома. И сейчас, когда я лежу в постели, скрестив руки под головой, он все еще пристально смотрит на меня.
— Погасить свет? — спрашиваю я.
— Это ты писал на заборе?
— Я? С какой стати я буду этим заниматься?
— Скажи-ка мне, где ты болтаешься после полицейского часа?
— Я был в городе. У товарища. Мы засиделись за картами.