Он взялся за стакан и отвернулся к окну — как будто отхлебнуть. В глазах его блеснули слезы. Отцу они показались серыми.
— Выпей, старик, за помни души!
Отец пробурчал что-то себе под нос и выпил. Водка приятно обожгла горло.
— Хорошо в дождь, очень кстати, — вздохнул он. — Пожалуй, я кое-что упустил в своей жизни. Ни разу себе не позволил выпить стаканчик водки. Никогда не знал, что такое напиться пьяным. Не перебесился, как должен перебеситься человек в молодости, чтобы потом сохранить ясный разум. Я всегда стремился быть приличным. А сейчас, на старости лет, я мирюсь с пьянством в собственном доме. Катарина и Филомена всерьез взялись за это дело.
— А я, — сказал Йосип, — я это как-то подавил в себе, но не совсем. «Черт побери, — думал я, — почему бы мне не выпить? Раз я работаю, я имею право пить». Но я не был пьяницей. Я никогда не пил слишком много, хотя пил не мало. Сейчас я бы разбогател, если бы слить вместе все, что я выпил. Случалось и переспать с какой-нибудь трактирщицей. Ах, черт…
— Это верно, — добавил отец, — если бы я пил, все равно остался бы таким же бедняком, как сейчас.
— Это точно. — Йосип снова налил. — Пей, старина!
— В военное время мы родились, — сказал отец, — в военное время, судя по всему, и умрем.
— Да и жизнь прожили, как на войне.
И они выпили еще. Глаза у Йосипа стали мутные, выпуклые. Краем ладони он вытирал усы. Он уже совсем не мог выговаривать звук «р». Вместо «рыба» отцу слышалось «ыыба», вместо «Петер» — «Петее».
— Дочку твою обкорнали, как рекрута, — сказал Йосип и сочувственно посмотрел на отца. Взял его за руку. — Не принимай это близко к сердцу. Так надо.
— А, да что там, — пробормотал отец. Он смотрел куда-то в пустоту. И опять видел там Ноев ковчег. Затем произнес с отсутствующим видом: — Мир рушится.
— Холера его возьми. Такой, каков он есть.
— Все летит в бездну.
— В кровавую. Пей, Петер!
— Дети мои меня покинули.
— Моих детей перебьют.
— Жена моя меня давно предала.
— Моя выжила из ума.
— Землю мою топчет враг.
— Мою давно отобрали.
— В конце концов убьют и меня…
— О, пусть только попробуют. Я кое-что знаю о том, как воевать. Я в Карпатах…
— Люди совсем одурели.
— Да они никогда и не были особенно умными.
— Никого не осталось с головой на плечах.
— Я, — ответил решительно Йосип и приосанился. — Несмотря ни на что. Я в здравом рассудке. У меня горе, но я сохраняю здравый рассудок.
Усы его торчали вверх, он то и дело облизывал губы.
— Я в здравом уме, — повторил он, — и мои сыновья тоже. Или пусть будет такая жизнь, какая подобает человеку, или пусть все катится к черту. Вот как мы считаем.
— Я уже не могу быть в здравом уме, — вздохнул отец.
— Споем, — предложил Йосип, опять наполняя стаканы.
Он пригладил усы и закатил глаза. Потом загудел:
Ой, солдатский барабан…
У отца слезы выступили на глазах.
— Йосип, — простонал он, — пожалуйста, не надо, не надо, не пой! У меня сердце разрывается!
Йосип умолк. Вытер глаза, будто и у него текли слезы, и спросил:
— Может, другую? Повеселее. И запел:
Загудели горы, леса зашумели…
— Не надо! — Отец закрыл лицо руками и всхлипнул. — Не могу ее слушать, она такая грустная.
Йосип оборвал песню и рявкнул сердито:
— О господи, так что же тебе спеть, чтоб у тебя сердце не разрывалось?
— Что-нибудь веселое.
— Веселое… «Пошли парни на село…» Нет, она печальная, как сам черт. «Облака розовеют…» Нет, тоже грустная, как сто чертей. Вот эту: «Полюбишь ли меня…» Но она как назло грустная, словно тысяча чертей. Мадонна, почему они все такие печальные? Мы, Петер, грустный народ, оттого у нас только грустные песни. Как будто нас что-то все время гнетет. Ага, я вспомнил: «Мы в Канне галилейской…»
Он пригладил усы, постучал, как музыкант, ногой по полу и запел:
Мы в Канне галилейской
На свадьбе Моисея пили,
Мы — пим-пам-пум-па-пум — качались,
Мы — пим-пам-пум-па-пум — пели…
— Вот, — сказал отец, — это да. Но это ведь только припев.
— Да, — сказал Йосип и налил опять, — это точно. Песня без буквы «р». Ты заметил?
— Нет, — ответил отец, — ты ведь нормально выговариваешь «р».
— Да? — удивился Йосип. — Вот хорошо. А я и не знал, что ты такой… такой… чуткий.
Он взял руку отца и неловко погладил своей трясущейся ладонью.
— Ну что ты. — Отец сконфузился.
— Да-да, только ты несчастный. Жизнь тебя бьет. И меня тоже. Всех подряд бьет. Каждого по-своему.
— Не всех, — отец покачал головой.
— Не всех одинаково, это так, но бьет всех. Кого еще не била, будет бить. Время собачье, я тебе говорю, для всех.
— Спой еще, — попросил отец.
Йосип подкрутил усы, закатил глаза, так что остались видны одни белки, и хрипло запел.
Мы в Канне галилейской…
Отец стал потихоньку подпевать, но потом сказал:
— Не закатывай глаза. А то ты похож на мертвеца. Как будто тебя повесили или расстреляли.
— Я закатываю глаза? — удивился Йосип.
— Закатываешь. Просто нет сил на тебя смотреть. Гляди на меня!
Йосип провел рукой по усам и продолжал петь, глядя отцу прямо в глаза. Вдруг оборвал песню и пожаловался:
— Нет, так я не могу петь, мадонна, не пойму, в чем дело. Когда я гляжу на тебя, у меня болит голова. Мне надо смотреть хоть немного вверх.
Он снова запел и снова закатил глаза. Отца охватил озноб, как от холода. Выходя из себя, он закричал:
— Не надо, Йосип. Честное слово, будто покойник поет.
Йосип обиженно надулся и замолчал.
— У тебя, старый, нет слуха.
— Нет. Но глаза у меня есть. И видят они хорошо.
Йосип почесал за ухом и налил еще водки.
— Прикончим бутылку, а?
— Прикончим.
— Мы с тобой еще ничего, а?
— Угу.
— И я кое-что сделаю, прежде чем умереть.
— Не шуми!
Они утомились и притихли. На улице шел дождь. Серые шторы капель застилали все вокруг. Как будто уже темнело. Сад и дорога казались нарисованными на потрескавшемся холсте. В Трнове тоненько зазвонили колокола. Оба прислушались.
— Умер кто-то.
— Убили кого-то, — пробормотал Йосип. — Теперь почти никто не умирает своей смертью.
И опять они замолчали. Йосип