— Счастливо, старый. Не взыщи!
— Спасибо тебе, — сказал отец. — Смотри не упади.
— Не упаду, — отвечал Йосип уже в прихожей.
Он остановился в задумчивости. Постоял и не спеша пошел к двери. Опять обернулся.
— Эй, — зашептал он, глядя прямо в глаза отцу, — я что, в самом деле был похож на мертвеца, когда пел? Вправду будто покойник пел?
Отец растерянно заморгал глазами и не нашелся, что ответить.
— Нет, — наконец выдавил он из себя, — это я просто так сказал. Знаешь, так даже лучше слушать, музыкальнее.
— Спасибо, счастливо тебе, старик!
И он ушел. Отец встал у окна. Йосип брел по двору, приземистый, ссутулившийся, нескладный. Фердинанд, опустив хвост, бежал за ним. Отцу почудилось, что Йосип все еще поет. Он будто слышал «Мы в Канне галилейской…» и видел сероватые белки его глаз.
В это время на улице появился Карло. Отец узнал его по шляпе. У калитки Карло столкнулся с Йосипом. Отец невольно провел рукой по глазам. Его осенило предчувствие. Он вдруг отрезвел, будто и не пил Йосиповой водки. Он видел, как они стоят друг против друга. Фердинанд поднял хвост и угрожающе зарычал. Отец чувствовал: вот-вот что-то случится. Ему показалось, что он слышит крик. Йосип поднял руку, и Карло — он был гораздо меньше ростом — покатился по земле. Карло быстро поднялся и отскочил в сторону. Раздался глухой выстрел. Потом еще два. Фердинанд отбежал к дому и отчаянно завыл. Отец закрыл глаза, снова открыл и увидел Йосипа. Тот судорожно выпрямился, затем поднял обе руки вверх и навзничь грохнулся на землю. Карло, как кот, перескочил через него и кинулся к дому.
Застыв от ужаса, отец отшатнулся от окна и еле добрался до постели. Сел, прислонился к стене и, не мигая, уставился на бутылку, принесенную Йосипом. Она, как и прежде, таинственно светилась в полумраке комнаты.
В те дни чуть ли не ежедневно из состава комитетов и групп выбывали по нескольку человек. Их место тут же занимали другие, как будто подпольные революционные органы решили полностью обновить свой личный состав. Кроме того, непрерывно менялись границы районов и участков для того, чтобы сбить со следа провокаторов и сохранить конспирацию. Истории никогда не удастся в точности восстановить сложную картину тогдашней структуры партии и освободительного фронта, молодежных, студенческих и женских организаций, групп народной обороны, культурников и разведчиков, запутанную сеть складов, типографий, конспиративных квартир. Все это было в движении, как хорошо налаженный и смазанный машинным маслом станок, ни на мгновение не останавливающийся из-за мелких неполадок. Столь сильна была воля и страсть.
Как-то Сверчок решил навестить Тигра в его логове. Едва ли он был знаком с Тигром намного лучше, чем я. Он знал, чем занимается Тигр, знал его непреклонную решимость, которая, как ему казалось, была скорее рассудочной, чем присущей его характеру. Знал он, что Тигр на несколько лет старше нас, что война застала его на втором семестре юридического факультета. Знал он также, что Тигр много читает. Когда он слушал Тигра, ему всегда казалось, будто читают популярную брошюру на тему, о которой идет речь. Однако это не мешало Сверчку уважать Тигра, но именно поэтому он не считал, что хорошо его знает.
Он признавался себе, что в этом уважении была капля необъяснимой робости перед человеком, с которым ты вместе работаешь, споришь, встречаешься на собраниях и который все-таки остается для тебя чужим, не становится более понятным.
Вскоре Сверчок осознал, почему это так. Они были дети двух различных миров и говорили на разных, хотя и родственных языках. Тигр принадлежал к миру, так сказать, официальному, потому что жил почти исключительно революцией, все остальное, казалось, было ему недоступно. Он не умел говорить о знакомых, как говорят люди, когда они не на собрании. Невозможно было вовлечь его в беседу о девушках, о любви, а еще меньше того — о природе или о футболе, о кино или танцах. Он не понимал своеобразного языка гимназистов, который за годы совместной учебы превращался в настоящий жаргон.
В характере же Сверчка ощущалась восприимчивая натура его покойной матери, которую сам он едва помнил. Чувствовалась в нем определенность и добропорядочность мачехи и еще мягкая, не от мира сего задумчивая печаль отца. Поэтому он всегда удивлялся, встречая людей, которые были до конца преданы чему-нибудь одному и глухи ко всему остальному. Обладал он еще и качеством, которого был начисто лишен Тигр, — фантазией, бурной, почти безудержной, подлинной, развившейся под влиянием Священного писания, единственной книги, которую почитал его отец. Мне кажется, поэтому Сверчок так легко приспосабливался к людям и обстоятельствам, понимал их, что бы с ними ни происходило, и картины виденного им и знакомого ему менялись в его воображении до самой невероятной степени. Как-то раз, когда мы со стен Града смотрели на площадь Конгресса, Тигр сказал, указывая на казино:
— Там будет стоять словенский Дворец Советов.
Тигр бросил это мимоходом, а Сверчку он уже виделся — мощный, рвущийся в облака, настоящий великан, вознесшийся над этими приземистыми зданиями в стиле барокко и Сецессиона, над диким сумбуром неровных крыш у подножия Градского холма. Тигр сказал, а Сверчок поверил, что так оно и будет. И это тоже была его отличительная черта. Доверчивость. Сверчок почти не представлял себе, что люди могут лгать или притворяться. Когда он сталкивался с явной ложью, он мучился, как будто солгал сам, как будто тоже причастен к этой лжи. Такое же мучительное чувство он испытывал при виде неприкрытой нищеты, которая казалась ему упреком его благоустроенному буржуазному шитью.
А Тигр жил именно в такой нищете. Поэтому Сверчка не поражала его странная неумолимая ненависть к малейшему намеку на мещанскую спесь или лень; Сверчка не отталкивала страстная ненависть, доходящая до бешенства, время от времени прорывавшаяся в коротких, рубленых фразах, ничуть не похожих на те, к которым мы привыкли, — обычно Тигр владел собой. Так как он был по характеру бобылем и чудаком, эти его черты выступали особенно ярко. На каком-то собрании СКОЮ [20] секретарь городского комитета говорил о сектантстве молодежи. В качестве примера он привел тот факт, что молодые люди не хотят писать на стенах домов «ОФ», а пишут только «СССР» и рисуют серп и молот. Сверчка неприятно резануло, как Тигр после собрания