— Нет. Это древний обычай, ушедший. — Я сбавил шаг на каменистом уступе, откуда открывалась расселина и змейка ручья внизу.
— Ого…
Волк остановился рядом, и мы оглядели долину.
— Красиво… — прошептала она.
Если ей это кажется красивым — зимний стан бы её потряс. Не то чтобы она его увидит. Но мне понравился этот взгляд — удивление и восторг на её бледном лице.
— Тебе лучше, чем вчера? — спросил я, все-таки думая: не к бледности ли у неё склонность от слабости.
Она подняла на меня зелёные, как лист, глаза:
— Всё в порядке, — пожала плечами. — Разве что немного голодна.
Я поморщился: значит, голодать ей ещё сутки — ночевать нам снова в пути.
— Ела бы мясо — не голодала, — отрезал я.
Она усмехнулась:
— Верно. Только я его тут же вырву.
Я закатил глаза:
— Ягод зимой нет. Потерпишь до моей деревни.
— Потерплю. Так что там с вождём Каладином?
Мы двинулись дальше по тропе в лёгкий подъём, и я продолжил:
— У Каладина было много жён, но ни одна не была ему парой.
— Что значит — не парой? Ты же говоришь, у него дети. Значит, он с ними… — она смутилась, но смысл был ясен.
Светлые не спариваются, как мы.
— У зверо-фейри каждому предназначена совершенная пара.
— Откуда вы знаете, кто она?
Правда напугала бы её, поэтому я дал мягкую версию:
— Боги ведут и показывают. Каладин возомнил себя выше всех. Решил, что ему положена особая, отмеченная богами, пара. А неподалёку жила царица дриад.
— Чую, концовка будет плохая, — пробормотала она.
— Точно, — буркнул я и продолжил: — Царица его отвергла. Тогда он взял её силой. Это преступление — и тяжкий грех перед богами: дриады рождены ими. Он не знал, что эта царица — дочь Эльски, Богини Леса. Когда Эльска узнала, что сделали с её дочерью, она явилась в сердце его селения. Каладин пал на колени, молил о пощаде, но Эльска не вняла. Коснулась его головы — и он стал более подобным зверю. — Я глянул назад: она слушала, не отрываясь. Я взмахнул хвостом. — Тогда хвостов у нас не было. И лица были иными. «Зверо-фейри» нас звали за родство с дикими животными и власть соединяться с ними.
Среди тёмных именно мы теперь выглядим чудовищнее всех. Но это — после проклятия Каладина.
— С нынешнего мгновения, — объявила Элска, — магия отнимается у тебя и у всех твоих. Останется лишь звериная часть вашей природы. И в тебя, вождь, я поселяю свой гнев. Он будет жить в тебе всегда — и в твоём роде после тебя, — чтобы помнил ты о мире, что отнял у моей дочери. Пусть моя ярость терзает тебя вечно и напоминает о том, что ты похитил.
Джессамин молчала позади, пока мы приближались к месту ночёвки.
— Это правда? — наконец спросила она.
— Так передают, — ответил я. Не добавил лишь, что уверен в этом по собственному недугу: когда во мне вскипает ярость, остаётся только уходить в чащу и бродить, пока не отпустит.
— Грустно, — сказала она.
— Почему? Потому что на меня неприятно смотреть? — я ухмыльнулся через плечо.
Щёки у неё вспыхнули.
— Нет. Я не об этом.
Я рассмеялся:
— Ведьма, мне не нужно льстить. Я знаю, что я зверь. И хоть Каладин и навлёк на нас проклятие, мы — народ мирный. Как бы ни согрешили предки, теперь у нас достойная жизнь, пусть нас и мало.
— Почему вас мало?
Это было больнее. Признаваться я не хотел. Во времена Каладина зверо-фейри были многочисленны. Теперь кланов — единицы. Наши женщины редко беременеют. Потому я и не упрекал своего сотника Безалиэля, когда он привёл в деревню светлую фейри Тессу: помимо того, что она — его пара, она быстро зачала и родила ему здорового сына.
— Нас меньше, чем было, — только и сказал я. — Каждую новую жизнь в клане мы бережём как драгоценность.
Мы вышли к повороту, где устье пещеры смотрит на просторную долину внизу. Я любил этот стан ещё и за то, что оттуда видно далеко, а спина прикрыта скалой. Сейчас, когда на мне висит женщина с тайными врагами — врагами, которых она так и не назвала, — мне нужна была именно такая крепость.
Волк, зная распорядок, сам остановился у пещеры.
— Здесь и заночуем, — сказал я, развязывая тюк шкур у него за спиной.
Слышал, как она спрыгнула с Волка, пока я разворачивал свёрток у круглого входа.
— Ты уверен, что там не живёт баргас? — спросила она дрожащим голосом, заглядывая в полутьму.
Ухмыляясь, я вытянул серую шкуру и расстелил рядом с прочими.
— Жил. — Кивнул на серую шкуру. — Но я с ним разобрался. Не вернётся.
Она распахнула глаза и подошла ближе, уставившись на шкуру, что грела её прошлой ночью.
— Это… баргас?
— Шёпотом не нужно. Он не услышит, — фыркнул я.
Она судорожно сглотнула, прижала к груди тонкую перепончатую ладонь:
— Я не знала, что ты охотишься на… гигантских медведей.
— Считаешь, я на такое не способен? — приподнял я бровь.
Её взгляд скользнул по мне снизу вверх; горло снова дёрнулось — сглотнула. Я невольно выпрямился, задрал подбородок; кровь пошла горячей волной от её тихого, вовсе не насмешливого разглядывания.
— Ни секунды не сомневаюсь, — сказала она откровенно и, моргнув, покраснела, отвела глаза.
Проворчав, я прошёл мимо — не нравилось, как сильно меня задело её признание:
— Соберу трут. Нужен огонь. Синего угля нет.
Для обычной охоты я взял бы достаточно, но в этот раз задержался дольше. Сам тогда не понимал — почему. Снова тот беспокойный зуд, а может, и что-то ещё.
— Я помогу, — её лёгкие шаги последовали за мной наружу.
— Держись ближе, — распорядился я. — Здесь тихо и будто спокойно, но в этих лесах водятся вещи, которых не увидишь и не услышишь, пока не поздно.
— Понимаю, — отозвалась она и шла следом, пока мы искали хоть что-то сухое для костра.
Для светлой фейри голова у неё на месте. Про их породу говорят — глупы и невежественны, особенно в лесах. Она — не такая. Она меня удивляла.
И я снова подумал: что же она такого сотворила, что бросилась из родных мест в бегство? Меня из Ванглосы ничто бы не выгнало — ни грехи, ни проклятие моего отца. Наоборот, это сделало меня крепче: я перешагнул через его дурную славу и стал ещё упрямее — стать лучшим лордом, какого видел наш клан.
Что же натворила эта женщина, если бежала так далеко, что очутилась в чужих краях, под натиском нортгалльской зимы