Не успела закрыться дверь за главным начальством, как всеми ненавидимый за нетерпимость к любой форме либерализма и за животную ненависть к матросам старший офицер «Изяслава» Алданский прошипел, абсолютно не обращая внимания на присутствие вестовых:
— А я пойду на площадь! Но не сегодня, а когда наших дорогих товарищей большевичков будут вешать на фонарях. А что этот день скоро наступит, я не только верю, но и знаю. Знаю абсолютно точно.
При этом он вызывающе посмотрел на другой конец стола, где располагались упорно молчавшие младшие офицеры.
Молодой инженер-механик, числившийся среди нас «политиком», так как состоял в «ревельском отделении офицерского союза» и робко проповедовал идеи эсеров, покраснел до корней волос, но не рискнул лезть в словесную перепалку. Все остальные тоже воздержались, так как твердо знали одно: Алдайский — крайний монархист, способный на всякую подлость, и своими собственными руками готов вешать не только матросов, но и любых не согласных с ним оппонентов. Ни один из присутствующих на завтраке не поднял брошенную перчатку, все разошлись молча, с брезгливой миной на лицах.
...Когда молодой офицер получает ответственную должность на только что достроенном корабле новейшего типа, когда ему предоставляются полные — даже иногда чрезмерные — самостоятельность и доверие, а в то же время военная и политическая обстановка требует срочного ввода корабля в строй, тогда этот молодой офицер неизбежно заболевает убеждением, что его корабль самый лучший, самый красивый в мире.
Он лезет из кожи, чтобы оправдать доверие; он старается двадцать четыре часа в сутки выполнять свои служебные обязанности с особым рвением, пытаясь подтянуться к уровню знаний и авторитета своих старших и более опытных боевых товарищей; он способствует быстрейшему вводу в строй любимого «шипа», одновременно мечтая о том, чтобы как можно скорее потускнели его слишком новенькие звездочки на погонах. И если в этот период, на беду старательного мичмана, он не попадает в сферу непосредственного влияния такой партии, которая знает, во имя чего и в интересах кого собираются использовать этот новенький корабль, то он довольствуется общими патриотическими идеями о защите отечества и своего народа и, отдавая все силы на выполнение профессионального долга, наивно верит в то, что находится «вне политики».
Так было и со мной весной 1917 года.
После завтрака у дверей моей каюты собрались «орлы» — старшие унтер-офицеры сверхсрочной службы, воевавшие на миноносцах с лета 1914 года. Все они были артистами — каждый в своей области. Самым знающим среди них — после боцмана — был солидный, медлительный и уже пополневший подшхипер Коломийцев — он больше всех помогал своему желторотому командиру.
Всей группой двинулись к главному заводскому складу, который на матросском жаргоне именовался «Мюр и Мерилиз» [19]. А через полчаса продолжилась кропотливая процедура приемки бесконечной номенклатуры, во время которой надо было и самому учиться, и делать вид, будто ты руководишь своими подопечными. Кроме того, иногда приходилось смотреть сквозь пальцы на некоторые не совсем законные махинации ловких и испытанных в подобных фокусах содержателей, тем более что в итоге все шло на благо любимого корабля. Моральным оправданием такого попустительства служило то, что технике и методам приемки от заводов не обучали ни в одном из морских учебных заведений, а... ошибиться всякий может.
Поведение сторон (вторая состояла из кладовщиков и младших бухгалтеров верфи, отборных ветеранов, некогда прослуживших полжизни на том же флоте) определялось древним, как само судостроение, обычным правом: корабельные содержатели во главе с боцманом старались получить обусловленное договором и прихватить сверх того все, что плохо лежит, но может пригодиться в судовом хозяйстве. Заводские церберы старались недодать положенное или подсунуть некондиционные предметы снабжения. Вот почему временами обстановка крайне обострялась и виртуозная матерщина, казалось, грозила вот-вот перерасти в рукопашную.
В один из очень конфликтных моментов, когда абсолютно неясно было, как утихомирить старых моряков, каждый из которых годился мне в отцы, в ворота склада просунул голову салажонок с «Гавриила», звонко крикнул: «Бабушка приехала! Митинг в малярном цехе!» — и так же внезапно исчез. Очевидно, он был послан в качестве форзейля [20] для оповещения во все заводские закоулки.
Сообщение салажонка разрядило напряжение, как струя из брандспойта. Стараясь быть возможно более солидным, я подал команду:
— Приостановить приемку! Все на митинг!
Повторять не пришлось, новая ситуация устраивала всех присутствующих на складе. Еще через минуту наша группа взгромоздилась на железнодорожную площадку (подобие дрезины), при помощи которой содержатели доставляли принятые вещи на корабль, стоявший у достроечной набережной. Естественный уклон к гавани позволял катиться под горку без всяких усилий или механизмов. Наоборот, при помощи вымбовки, используемой в качестве примитивного тормоза, временами приходилось стопорить, чтобы с ходу не свалиться в бухту.
Надо сказать, никакого помещения малярного цеха пока еще на верфи не существовало. Мы остановили дрезину перед воротами огромного здания в лесах, запроектированного в качестве «главного сборочного», но еще не законченного постройкой. В одном из его углов бездомные заводские маляры устроили себе временное пристанище.
Когда наша компания, запыхавшись, наконец пополнила собой многолюдное собрание и осмотрелась вокруг, то оказалось, что митинг давно начался, а общая его картина была далеко не обычной.
Ретивые организаторы торжественной встречи избрали этот форум с определенным расчетом: апрель оказался довольно прохладным, и опасение потерять многих слушателей, собрав их на свежем воздухе, было вполне основательно.
Однако помещение было все же слишком оригинальным. Земляной пол без какого-либо покрытия, высоченные кирпичные, совершенно голые стены, огромные проемы для будущих окон, прикрытые редкими досками, пропускавшими тусклый, рассеянный свет. Кое-где валялись в песке бракованные отливки для поковки, выброшенные из других, действующих цехов.
Над густо пахнувшим скипидаром малярным углом вовсе не было перекрытия, и сквозь голые стропила виднелось еще хмурое весеннее небо и веяло потоками холодного воздуха с изредка падающими снежинками.
Наиболее своеобразным являлся импровизированный помост для почетной гостьи и доморощенных ораторов.
Устроители митинга догадались использовать большое и грубо сколоченное сооружение, стоявшее вдоль одной из стен и напоминавшее верстак для холодного гнутья труб. Так вот, на него взгромоздили новенький письменный стол на точеных рояльных ножках, а сзади приладили роскошное кресло с непомерно высокой спинкой, явно заимствованное из кабинета одного из директоров.
По краям этого престола, воздвигнутого для «бабушки», оставались две небольшие площадки в виде карнизов, с которых и выступали ораторы, придерживаясь за край стола, с тем чтобы чувствовать себя более уверенно.
Суетливыми усилиями свиты «бабушку» водрузили в роскошное кресло; по обе стороны замерли со