– У девочки тяжёлая бактериальная инфекция, вызвавшая фебрильные судороги на фоне высокой температуры. Сейчас ей вводят антибиотики. Но…
«Но». Это слово повисает в воздухе, леденя душу за секунду.
– Но что? – срывается у меня голос.
Врач смотрит на меня внимательно.
– Приступ был очень сильным. И учитывая его природу, а также некоторые нетипичные симптомы… нам нужно исключить ряд генетических патологий. Вам известно о чём-то подобном в семье? О случаях внезапной детской смертности, эпилепсии, болезней накопления?
Мир сужается до точки. Сердце замирает, а потом начинает колотиться с бешеной силой. Приказ матери срочно сдать анализы и эти пояснения врача о нетипичных симптомах, всё складывается в чёрную, бездонную пучину.
– Да, – выдыхаю я, понимая, что сбываются мамины худшие опасения.
Я чувствую, как взгляд Максима впивается в мой профиль.
– У её деда, моего отца… болезнь Фабри. Его недавно доставили в клинику в Германии. Моя мама позвонила буквально пару минут назад. Сказала, что я могу быть носителем. И что Лика… – голос срывается, и я закусываю губу, чтобы не закричать. – Что Лика в группе риска.
Тишина. Гулкая, оглушительная тишина, в которой слышно лишь прерывистое дыхание тёти Марины.
Врач кивает, её лицо становится серьёзным.
– Это в корне меняет картину. Нам нужно полностью сменить тактику обследования. Я свяжусь с нашими генетиками, но вполне вероятно, что анализы нужно будет отправлять в столичную лабораторию.
Она быстро разворачивается и уходит, а я даже не успеваю спросить, могу ли я увидеть её. Я остаюсь стоять, глядя в пустоту. И в этот момент на меня мощной волной обрушиваются мысли.
Зачем я вообще соврала ему? Я медленно, преодолевая сопротивление каждой клетки, поворачиваюсь к нему. Максим не смотрит на меня с торжеством. Не смотрит с ненавистью. Его лицо – сплошная каменная маска, но за ней бушует буря.
– Максим… – начинаю я, не зная, что хочу сказать.
Извиниться? Объяснить?
Он резко поднимает руку, обрывая меня. Его движение резкое, отточенное.
Он достаёт телефон. Его пальцы быстро набирают номер. Он подносит трубку к уху, и его голос, ровный, низкий, лишённый каких-либо эмоций, разрезает тяжёлый воздух коридора.
– Мне нужна команда лучших генетиков по болезни Фабри. Детский случай. Девятая клиническая, Смирнова Лика. Организуйте их присутствие здесь в течение двух часов. Все анализы дублировать в независимые лаборатории. Я беру всё финансирование на себя. Да. Немедленно.
Он вешает трубку и ещё что-то печатает в своём телефоне. Он не смотрит на меня. Максим решает проблему, о существовании которой не знал ещё полчаса назад. И только когда он заканчивает, то медленно переводит на меня взгляд. В его зелёных, таких знакомых и таких чужих глазах не гнев, не вопрос, а нечто худшее.
Ледяное, бездонное разочарование.
– Ты… – он произносит это слово тихо, и оно звучит как приговор. – Зачем ты мне соврала?
– Тебя это всё вообще не должно касаться, – я пытаюсь защититься, и мои слова звучат жалко и фальшиво даже в моих ушах.
– Ошибаешься, – он парирует без единой нотки сомнения. – А теперь ответь мне честно. Только действительно честно. Твоя паника, твоё нежелание, чтобы я называл Лику своей дочерью... Это как-то связано с тем, почему ты ушла тогда? С тем, что заставило тебя вычеркнуть меня из твоей жизни, не дав мне ни единого шанса?
Я замираю, и он цепко подмечает мою реакцию.
– Не отвечаешь? – его голос становится тише, но твёрже. – Тогда я скажу сам. Ты посчитала меня предателем и решила, что я недостоин. Не достоин знать о своём ребёнке. Не так ли?
Шестнадцатая глава
Воздух застывает. Кажется, даже стены больницы затаили дыхание. Я не могу пошевелиться, не могу дышать. Эти слова... Они не вопрос. Они приговор, высеченный на камне.
– Ой, что это... Софьюшка, как же это так... – доносится испуганный шёпот тёти Марины.
Она смотрит на нас, и на её лице растерянность и ужас.
Максим медленно поворачивает голову в её сторону. Его взгляд всё такой же ледяной, но в нём появляется тень какого-то странного, почти что вежливого внимания.
– Простите, – говорит он ей, и его голос внезапно становится светским, ровным, но от этого только более жутким.
А затем он снова смотрит на меня, и в его глазах я читаю обещание. Нет, скорее предупреждение. Это не конец. Это только начало.
– Мы закончим этот разговор позже.
Затем он разворачивается и уходит по коридору, доставая телефон. Его шаги гулко отдаются в тишине.
Я медленно опускаюсь на сиденье, не в силах больше стоять. Тётя Марина тут же оказывается рядом, обнимая меня.
– Сонюшка, родная, что это он такое сейчас сказал? – её голос дрожит. – Он и правда отец Ликуши?
Но я не могу ответить. Во рту пересохло, а в голове выжженная пустыня, где эхом отдаётся только одна фраза: «Не достоин знать о своём ребёнке».
Я не знаю, сколько прошло времени, может, пятнадцать минут, а может целая вечность, когда в коридоре снова появляется Максим в сопровождении статного мужчины в белом халате. Они о чём-то тихо говорят, и врач кивает.
– Софья Валерьевна, – обращается ко мне этот мужчина. – Я главный врач этой больницы. Мы переводим вашу дочь в отдельную палату. Это необходимо для исключения внутрибольничной инфекции и обеспечения максимального покоя. Там есть всё необходимое оборудование для мониторинга её состояния.
– Я... я могу быть с ней? – с трудом выговариваю я.
– Конечно, – кивает врач. – Когда мама рядом, это самое лучшее лекарство.
Максим стоит чуть поодаль, ожидая окончания этого разговора, при этом его лицо непроницаемо, а после он вновь уходит вместе доктором.
Лику, бледную и спящую, перевозят в палату на другом этаже. Это больше похоже на люкс в хорошем отеле, чем на больничную комнату. Всё здесь новое, стерильное, и пахнет не антисептиком, а каким-то дорогим очистителем воздуха.
Я почти падаю в кресло у кровати, и мои пальцы дрожат, когда я наконец-то могу обхватить её маленькую, такую знакомую и такую хрупкую ручку. Я прижимаю её ладошку к своей щеке, закрываю глаза и делаю глубокий, прерывистый вдох, пытаясь заглушить подступающие слёзы.
Вот она. Живая. Рядом со мной. Эти простые факты кажутся чудом, ради которого я готова отдать всё. Но почему это чудо должно приходить через него? Почему спокойствие сейчас куплено такой чудовищной ценой? Ценой правды, которая теперь висит между нами тяжёлым, ядовитым облаком?
Я провожу большим пальцем по её крошечным костяшкам, и сердце сжимается от такой всепоглощающей, болезненной любви, что становится трудно дышать. Шесть лет. Шесть лет я оберегала эту тайну от всех, выстроила вокруг неё свой маленький, но надёжный мирок. И всего за один вечер все стены рухнули.
Дверь открывается, и я вижу Максима, замершего на пороге.
Всё его собранное, отточенное спокойствие, вся холодная маска разбиваются вдребезги об один-единственный миг. Он видит её.
Лика лежит, утонув в белых простынях, кажущаяся такой крошечной на больничной койке. Её щёки, обычно румяные, теперь прозрачно-бледные, а тёмные ресницы лежат на них, словно нарисованные. И в этом лице, в этом профиле... он явно узнает себя.
Воздух с шипением вырывается из его лёгких. Он не произносит ни звука, но по резкому, почти болезненному напряжению его челюсти, по тому, как его пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки, я понимаю: его накрыло. Накрыло с такой силой, против которой бессильны все обиды, вся ярость и вся логика.
Он медленно, почти неуверенно, делает шаг вперёд. Его взгляд прикован к ней. Он не смотрит на мониторы, не оценивает обстановку палаты. Он просто смотрит на неё. И в его глазах, таких зелёных и таких чужих, происходит землетрясение. Лёд трескается, обнажая шок, боль и какое-то животное, первобытное узнавание.
Он стоит так несколько секунд, которые кажутся вечностью. А потом он отводит взгляд, и в несколько шагов оказывается возле окна. Спиной ко мне, ко всему остальному миру. Но я уже всё увидела. Я видела, как дрогнула его каменная маска. Только что она перестала быть для него абстрактным «ребёнком». Она его дочь.