Тётя Марина устраивается на диване у стены, бросая на Максима испуганные взгляды.
А он... он не уходит. Он всё так же стоит у окна и снова говорит по телефону. Его голос тихий, но каждое слово доносится до меня с пугающей чёткостью.
– Да, именно так. Установление отцовства, – пауза. – Нет, я не могу ждать. Завтра. Организуйте выездную процедуру сюда, в клинику.
Ещё пауза, только уже немного больше.
– Основание? Информированное согласие матери на сложные генетические исследования, требующие полного семейного анамнеза.
У меня перехватывает дыхание. Он говорит это так спокойно, так буднично. Как будто речь идёт о поставке канцелярии в офис, а не об изменениях в нашей жизни.
– Максим... – его имя срывается у меня с губ.
Он оборачивается, и его взгляд скользит по мне, по Лике, по тёте Марине.
– Всё необходимое для вас обеих будет доставлено сюда, – говорит он, и в его тоне нет ни злости, ни упрёка, лишь холодная, неумолимая решимость. – Вам не нужно ни о чём беспокоиться. Только о ней.
Он делает паузу и, наконец, смотрит прямо на меня.
– А теперь прошу меня извинить. Мне нужно решить ещё несколько вопросов, касающихся будущего моей дочери, – говорит он, а затем выходит из палаты.
Тётя Марина поднимается с дивана и подходит ко мне.
– Соня... милая, ты мне так и не ответила, он действительно её отец? – спрашивает она, гладя меня по плечам.
Я сжимаю руку Лики, словно пытаюсь ухватиться за единственную соломинку в бушующем вокруг меня океане.
– Да, – на грани слышимости произношу я. – И я не знаю… Я не знаю, как быть дальше.
Семнадцатая глава
Тишина, последовавшая за моими словами, густая и тяжёлая, будто наполненная свинцовой пылью. Тётя Марина не отвечает, просто сжимает моё плечо, и это молчаливое участие почти добивает меня. Было гораздо проще, если бы она начала причитать, кричать на меня, и тогда я могла бы злиться, отстраниться. А так… так есть только я, гул в ушах и эта всепоглощающая пустота, в которой бесследно тонет каждая мысль.
Проходит час. Или два. Время потеряло всякий смысл, расплылось в мерном писке приборов. Я смотрю на дочку и понимаю, что виновата перед ней. Виновата в том, что привела Максима в нашу жизнь. Виновата в том, что не сдала анализы раньше. Виновата в том, что вот сейчас, глядя на её бледное личико, я думаю не только о ней, но и о нём.
Дверь открывается без стука, и Максим входит так же бесшумно, как и ушёл. В его руках два бумажных стаканчика с кофе. Он ставит один стаканчик на тумбочку рядом с тётей Мариной, а другой на столик около меня.
– Вам нужны силы, – говорит он, и в его голосе нет прежней язвительности, теперь в нём железная решимость, против которой бессильны любые слёзы и истерики.
Я не притрагиваюсь к нему. Кофе пахнет горько и неуместно.
Но он и не настаивает. Отодвигает свободный стул и устало опускается на него. Максим не смотрит на меня, его взгляд снова прикован к Лике. Но теперь это другой взгляд. Не шоковое оцепенение, а пристальное, изучающее внимание. Он впитывает каждую деталь: форму её бровей, разрез глаз, ямочку на подбородке, которую, кажется, только что обнаружил.
– Завтра в девять утра здесь будет бригада для забора биоматериала. В одиннадцать прибудет профессор Гольдман, ведущий генетик из Швейцарии. Он уже в курсе истории болезни вашего отца. Всё, что от тебя требуется…
– От меня? – перебиваю я, и во мне вдруг просыпается что-то острое, колючее, первая трещина в ледяном панцире отчаяния. – А ты не хотел для начала обсудить всё это со мной?
Он не моргает. Его спокойствие обескураживает, медленно сводя с ума.
– Я информирую тебя о плане действий, – отвечает он, и его тон не оставляет пространства для споров. – Всё, что от тебя требуется, это обеспечить Лике покой и быть рядом. Всё остальное я беру на себя.
«Всё остальное». Деньги, врачи, решения. Всю свою жизнь я сама решала всё за себя и за неё. Платила по счетам, лечила ангины, не спала ночами у её кровати. И теперь… теперь я должна просто «быть рядом», пока могучий Максим Александрович Смирнов рулит процессом спасения моей дочери.
– Ты не можешь просто… взять и начать принимать все решения в одиночку, – голос мой дрожит, и я ненавижу себя за эту слабость. – Я её мать.
– Решения, основанные на чём? – его вопрос камнем падает между нами. – На эмоциях? На панике? Или на профессиональном мнении лучших специалистов в области генетики, которых я уже собрал на виртуальный консилиум и которые ждут данных её анализов?
Я открываю рот, чтобы возразить, но слов нет. Он прав. Чёрт его дери, он прав. У меня нет его ресурсов. Нет его скорости. Нет его ледяной, всесокрушающей логики. У меня есть только материнское чутьё и всепоглощающий страх.
– Я… – начинаю я и замираю.
Вдруг Лика шевелится. Тихий, слабый стон вырывается из её губ, а её веки вздрагивают.
Я тут же забываю о Максиме, о его планах, и о своей обиде.
– Лика? Солнышко? – шепчу я, наклоняясь к ней и снова сжимая её ручку.
Её глаза медленно открываются, и сначала она смотрит в потолок, а только потом медленно переводит взгляд на меня.
– Мама… – её голос слишком слаб. – Где мы?
– В больнице, родная. Ты заболела, но теперь всё будет хорошо, – говорю я, стараясь, чтобы мой голос звучал уверенно, и украдкой смахиваю слёзы с ресниц.
Её взгляд блуждает по комнате, скользит по мониторам, по трубке капельницы. И останавливается на нём. На Максиме.
Он замер. Я вижу, как напряглись мышцы его спины, и он даже, кажется, перестал дышать. Он просто смотрит на неё, и в его глазах та же вселенная страха и надежды, что и в моих.
Лика моргает и внимательно рассматривает на этого незнакомого, большого мужчину, который не отрывает от неё взгляд.
– А ты кто? – тихо спрашивает она.
Воздух в палате снова застывает. Только на этот раз в нём нет нашей вражды. В нём витает хрупкая, невыносимая напряжённость, словно весь мир сузился до этого вопроса.
Максим медленно поднимается и подходит ближе, но не к самой кровати, останавливается в паре шагов, опускаясь на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне. Его движение поразительно естественно, в нём нет ни капли наигранности.
– Меня зовут Максим, я твой… друг, – тихо говорит он, и его голос, всегда такой твёрдый и уверенный, сейчас почти срывается. – Я пришёл помочь тебе и твоей маме.
Лика смотрит на него несколько секунд, её сознание, затуманенное болезнью, пытается обработать эту информацию. Потом её взгляд падает на стаканчик с кофе, который он мне принёс.
– А ты мне купишь сок? – слабо спрашивает она. – Вишнёвый…
Что-то происходит с его лицом. Что-то невероятное. Уголки его губ на секунду вздрагивают в подобии улыбки, в глазах вспыхивает такая тёплая, такая бесконечная нежность, что у меня перехватывает дыхание. Это не та нежность, которую можно сымитировать. Она идёт из глубины, прорывается сквозь все его плотины.
– Куплю, – говорит он, и его голос обретает новую, странную мягкость. – Самый лучший вишнёвый сок в городе. Обещаю.
Лика слабо кивает и закрывает глаза, снова проваливаясь в сон, исчерпав свой запас бодрости.
Он поднимается и поворачивается ко мне. В его взгляде я больше не вижу ни обвинения, ни холодной решимости. Я вижу растерянность.
– Она… – он начинает и замолкает, глядя на неё. – Она просит сок.
В его голосе слышится что-то вроде изумления, будто это самое важное открытие в его жизни. Затем откашливается, снова надевая маску собранности, но трещина в ней уже отчётливо видна.
– Я вернусь утром, – говорит он. – Со всеми… Со всеми, кто нужен.
Восемнадцатая глава
Он уходит, оставив за собой щемящую тишину. Словно кто-то выключил мощный, гудящий мотор, и теперь в ушах звенит от непривычной тишины. Я смотрю на дверь, потом на стаканчик с кофе, который он принёс. Рука сама тянется к нему, и я делаю маленький глоток.