— Твоя мама не особо церемонилась со мной. Могла и оскорбить или обложить матерными словами с ног до головы. Но слова, которые сильнее всего задели, и которых я не могу забыть по сей день, это про мою маму.
Я вижу, как напрягается линия челюсти Эрика, но я продолжаю:
— Она посмотрела на меня, смерила взглядом с головы до ног и сказала: «Ты же не инвалидка, как твоя мать. Найди себе работу на выходные — хоть уборщицей, хоть кем-то, чтобы хоть копейка в дом была. А то только грузом висишь на шее моего сына».
Эрик прикрывает лицо руками, и это движение будто прибивает меня к креслу.
Я едва сдерживаюсь, чтобы не замолчать, но сдержанность — не то, что мне нужно сейчас. — А потом… — я сжимаю руки, — потом она сказала, что ты вообще жениться не собирался, а я — со своей жаждой замужества — вынудила тебя. И теперь ты страдаешь из-за меня. Что, не дай Бог, если я забеременею, я должна сделать аборт, чтобы «не плодить нищету».
В кабинете повисла тишина, тиканье часов кажется слишком громким. Эрик сидит, опершись локтями о кресло, и смотрит на меня в шоке. В его взгляде нет холодной отстранённости, только что-то тяжёлое и тёмное, раненное. Стыд, недоумение, растерянность, все эмоции отображаются на его лице от чудовищных слов его матери.
Но я не останавливаюсь, я не буду его жалеть. Мне надо выговориться.
— Когда я заболела уже будучи у вас и лежала с температурой, — говорю я медленно, чувствуя, как возвращается горечь, — и ты как раз вернулся с очередной работы, твоя мать претворилась что находится в предсмертном состоянии, что у нее давление, и вообще, скоро она уйдет в мир иной, и не позволила тебе за мной ухаживать. В ту ночь ты не поехал в аптеку за лекарством для меня, а повез ее в больницу.
Эрик морщится: — Ты же сама тогда сказала: оставь меня, у меня просто простуда, вези маму в больницу, — вспоминает Эрик.
— Да, — я киваю, — потому что не подозревала, что она обманывает нас. Это потом, она мне призналась, что притворялась, и что и впредь сделает все, чтобы я поняла, что на первом месте для тебя она, а не я.
— Агата… — голос чуть хрипнет. — Чёрт, я даже не знал, что всё было настолько… — он обрывается, словно слова мешают в горле. — Я знал, что мама строгая, что девчонки могут быть капризными. Но я понятия не имел, что они делали из тебя прислугу, и при каждой возможности унижали и оскорбляли.
Я вздыхаю.
— А я пыталась тебе намекнуть. Но ты был по уши в своих проблемах. Ты говорил «потерпи» и уходил.
Он откидывается на спинку кресла, ладонью закрывает лицо. Несколько секунд сидит так, молча. Потом медленно убирает руку.
— Господи… я тогда считал себя взрослым. Думал, что смогу построить бизнес, обеспечить нас. А по факту… я даже жену не смог защитить.
Я молчу, но в груди всё сжимается.
— Ты был молодым, — тихо говорю я. — Мы оба были.
— Нет, Агата. — Он качает головой. — Это не оправдание. Мужчина обязан защищать свою женщину. Ты жила в аду, а я даже не заметил. Я оставил тебя одну, с ними…
Он замолкает, и на секунду я вижу, как ему тяжело это произносить.
— А я в тот день сидел с Тимуром в каком-то чёртовом офисе, пили горький кофе и шутили, что «женщины всё время чего-то хотят». А ты… ты сидела на кровати и просила просто перестать тебя унижать.
Мы оба молчим. В этой тишине я понимаю — мы помним одни и те же моменты, но для него они тогда были мелочью, а для меня — точкой невозврата.
— Я ведь мог… — он сглатывает. — Мог снять для нас квартиру. Хоть комнату. Мог встать между тобой и мамой. Но я выбрал… — он криво усмехается. — Выбрал экономить. Чтобы ты была дома с моими и не тратиться дополнительно. Я должен был выбрать твой покой, но в итоге кинул тебя в эпицентр бури.
Я молчу. В груди поднимается странное чувство — смесь боли и странного, почти забытого тепла.
Эрик резко встаёт, подходит ближе.
— Если бы я мог вернуться туда… я бы всё сделал по-другому. Клянусь.
Я отвожу взгляд.
— Поздно, Эрик.
— Я знаю, — он произносит это так тихо, что почти шёпотом. — Но хотя бы сейчас… я хочу, чтобы ты знала. Я вижу. Я всё вижу. И понимаю, через что ты прошла.
Эрик отходит к окну, засовывает руки в карманы, и я вижу, как его плечи чуть опускаются — будто груз лет десяти вдруг опустился на них.
— Знаешь, — говорит он медленно, не глядя на меня, — в то время я жил как будто в другой реальности. Тимур и я… мы сутками просиживали в этих чёртовых складах, офисах, в машинах. Строили схемы, придумывали, как поднять бизнес, где достать клиентов, как закрыть долги. Мы гонялись за идеей успеха, а я думал, что если смогу заработать, всё остальное как-то само наладится.
Он оборачивается. В его глазах нет защиты — только честность, которой раньше я от него не видела.
— Я не видел, что ты каждый день приходишь с учёбы и попадаешь в круговорот чужих требований. Не видел, как ты стираешь за моей семьей, убираешь за девчонками, таскаешь вёдра из сарая, чтобы напоить коров, а потом ещё сидишь над учебниками до ночи. Я не видел, как тебя точат слова моей матери.
Его голос становится жёстче.
— Она говорила тебе гадости, а я… я их не слышал. Я слышал только свои провалы. Я думал, что труднее всего — это потерять контракт или сорвать сделку. А труднее всего, Агата, оказалось потерять женщину, которую любишь, потому что ты был слеп.
Я сжимаю пальцы на подлокотниках кресла.
— Ты тогда и правда не замечал, — тихо отвечаю. — А я надеялась, что ты увидишь. Хоть что-то.
Эрик подходит ближе, опирается ладонями о стол, почти нависает.
— Я вижу сейчас. И знаешь, что самое паршивое? Я вспоминаю, что в тот вечер, когда ты просила переехать, я только что вернулся от Тимура. Мы сидели