Сегодня она выбирает другую. Подперев кулаком подбородок, поёт:
— Снялааа решииительнооо
Пиджааак наброоошенныый,
Казаааться гооордоооююю
Хватииило сииил!
Ему сказааала яааа
«Всегоо хорооошегооо»,
А он прощееенияаа
Не пооопросииил…
К стройному соло подключается ещё один голос. И теперь Вита с мамой в два голоса, вместе поют… обо мне. Хотя! Вряд ли меня можно назвать красивым. И уж точно навряд ли она меня любит, и будет страдать. Скорее всего, вспоминает опять своего Богачёва. Тогдашние годы. Когда он ушёл в первый раз.
Когда их дивная песня кончается, я предлагаю исполнить другую.
— Мам, а помнишь эту? Как там? Огнееей так мноооого тру-ля-ля…
— Золоотыых
На улицааах Сааарааатовааа, — с полуслова поняв, напевает она.
— Парнееей так мнооогооо хооолооостыых,
А яааа люблююю жееенааатогооо, — в этот раз я беру на себя роль второго певца.
Вита делает вид, что не помнит. Дослушав, встаёт и уходит.
Мама, окликнув её, говорит:
— Прихвати там спиральку от комаров. А то эта уже догорела!
— Хорошо, — отзывается Витка. И гордой походкой ныряет в родительский дом. Обиделась что ли? А чего обижаться на правду?
— Чего у вас с Виткой случилось? Поссорились что ли? — тыкает мама меня под столом.
Я усмехаюсь, стараясь казаться беспечным:
— Да так, пустяки. ПМС.
Глава 37. Вита
Зайдя в дом, ускоряюсь, бегу по ступеням наверх. И только закрыв двери спальни, даю выход слезам. Ну, за что он так? Ведь это же больно! Пел про любовь к женатому, а сам смотрел на меня. С такой укоризной. С презрением даже! Какая любовь? Я запуталась. Просто не знаю, что делать. Как жить. В голове один мрак от жужжания мыслей. А он…
Подойдя к окну, раздвигаю полосочки жалюзи. Вижу крышу беседки. Слышу пение. Теперь звучит другая песня. Про то, что любви больше нет? Про то, что простить невозможно? Почему все песни об этом? Или вселенная так издевается, формирует «плейлист». Прислонившись к окну, я реву. Слёз уже нет, но мне хочется выплакать боль. Чтобы там, при родне, не случилось…
Я помню, ещё до всего выбирали матрас. Ходили с Шумиловым в спальный салон. Полежали на каждом. Одни сильно пружинили, а другие — не очень.
— Вот на этом лежать хорошо, — разлеглась в форме звёздочки.
Костя попрыгал:
— Для секса совсем не годится! — изрёк.
Консультант покосилась на нас, подавляя улыбочку.
— Кось, потише, — шикнув на мужа, я потянула его за рукав.
— Ну, а чего? Вдруг они захотят? — он лёг рядом со мной. И мы стали смотреть на большую рогатую люстру. Её поместили там чисто для вида. И ценник висел баснословный.
Матрас стоил дорого, но мы не скупились. Родители никак не могли расстаться со старым. На нем, дескать, дырок нет, значит годится! А то, что провален и спать неудобно — не повод менять.
— Ты думаешь, они ещё занимаются этим? — шепнула я Косте.
Он повернулся ко мне, приподнялся на локте:
— Я, к примеру, намерен любить тебя до самого последнего вздоха.
— Любить платонически? — хмыкнула я.
Он покосился на консультанта, который стоял к нам спиной. И провёл между бортиков блузы до самой застёгнутой пуговки, вниз:
— Во всех смыслах слова.
Я стала себе представлять, нас с Шумиловым старых. Хихикнула. А Костя сорвал с моих губ поцелуй…
Возвращаюсь назад, в этот дом, где мне предстоит ночевать вместе с ним. Пока ещё мужем. Пока.
Выдыхаю, совсем не заметив, что всё это время терзала кольцо. И оно поддаётся, не как в тот раз, в баре. Соскользнув, улетает на пол. В полутьме спальни вижу его траекторию. Но теряю из вида, когда оно метко ныряет под бортик кровати, с его стороны.
— Чёрт, — закрываю глаза. Только этого мне не хватало!
Встаю на колени. Пытаюсь нащупать рукой. Оно же мелкое, могло закатиться подо что-нибудь. К тому же, кровать здесь играет роль ящика. Под нею чего только нет!
Понимаю, что так не найду. Включаю настольную лампу. Вытянув провод, беру её в руки, как факел. Кладу на пол рядом с собой. И смотрю в подкроватный зазор. Так…
Коробки, какая-то обувь, наверное. Холщёвый рулон, очевидно, палатка? Вижу кончики лыж позади. Голенища резиновых сапог. Это всё — Костино? Может быть, вещи из детства? Которые выбросить жалко, а в быту никому не нужны. Глаза напряжённо исследуют пол. Но, наткнувшись на что-то, сосредоточенно щурятся. Коробочка с надписью «Костя. Личное» привлекает внимание больше всего.
Надпись сделана на малярном скотче. Который прилеплен давно, край отклеился. Я достаю её. Вижу колечко.
«Вот ты куда закатилось?», — хватаю его. И решаю поставить коробку на место. Но любопытство берёт верх! Не могу удержаться. Я должна посмотреть, что там. Иначе умру!
«Скорее всего, что-то детское. Метрики, бирочки, первые волосы», — размышляю перед тем, как открыть. Я тоже храню эти вещи в самом дальнем углу нашей «бывшей» квартиры. Кстати, стоит забрать! Шумилову вряд ли нужны…
Сняв картонную крышку, я вижу… конверты. Их много. Цветастые, белые, разные! Жмутся друг к другу, стоят на ребре. По высоте коробка как раз соответствует, будто её подбирали специально. Я веду по ним пальцем. Беру наугад. Вижу цифру. Шесть, разделённых точками знаков.
Так это же дата! А если дата, то очень уж старая. И что там внутри? Чьи-то письма? Меня одолевают сомнения. Вдруг это письма родителей Кости друг к другу? А я прочитаю! Но ведь на коробке написано: «Костя». С чего бы им тут быть?
Конверт не закрыт. Достаю содержимое. Точно, письмо! Обе стороны исписаны почерком Кости. Я моментально его узнаю. По спешащим, слегка незаконченным буквам. Иногда трудно узнать, это «ш», или «т». Он писал так со школы. И я говорила ему:
— Поступай в медицинский! Тебе только рецепты писать.
Меня распирает прочесть, развернуть. Но снизу доносится топот. Узнаю Майкин шаг. Дальше слышится Костино:
— Не урони!
Надеваю кольцо. Взяв в охапку конверты, прижимаю к груди. Закрываю коробочку, ставлю на место. Затем торопливо бегу к своей сумке, с которой приехала. Прячу конверты туда, накрываю вещами. Осталось поставить на место светильник и выйти. Но сердце стучит! Что там, в этих письмах? Признания в вечной любви? Вот только кому? Подозреваю, не мне! А Милане.
Как бы там ни было, чувство, что я отыскала какую-то тайну. Запретную, личную! Не отпускает меня ни на секунду. Придётся ждать