— Барин приехал! А с ним уважаемая комиссия… — слышу я запыхавшийся голос Остапа. Он вбегает в тронный зал и останавливается, пытаясь отдышаться.
— Готовьте моих сыновей к показу, а также пухляка — приказывает грозно император. — Да прибудет с ними сила, ведь в конце останется лишь один из них.
Глава 21
Сегодня во дворце пахнет иначе. Не сладкими духами Дуняши, не воском и не супом. Пахнет страхом. Он острый, кислый плывет по коридорам, как дым после пожара. Даже няньки шепчутся, а не болтают, как обычно, и их руки, когда они меня одевают, дрожат.
Меня принесли в Малый тронный зал и поставили за огромную, тяжелую портьеру из бархата, что пахнет пылью и старыми тайнами.
— Сиди тут тихо, Мирославушка, как мышка, — говорит старая Агафья, моя нелюбимая няня. Ее голос похож на треснувший колокольчик, а сама она — на официантку богом забытого бара во время Октоберфеста.
— Не шевелись и не кричи.
Я не понимаю, зачем я здесь, но ее страх заразителен. Я прижимаюсь спиной к холодной стене и замираю. Сквозь щель между тканями я вижу кусочек зала: золоченые ножки трона и край сапога моего новоиспеченного «отца»-императора. Он не двигается. Он — каменный.
Потом двери с грохотом распахиваются, и в зал входит человек. Он не похож на придворных. На нем нет шелков и парчи, только простой, но дорогой кафтан темного цвета, в котором он кажется еще больше. От него пахнет… лесом. Холодным ветром, сосновой хвоей и чем-то железным. Это запах далеких земель, тех, что на краю карты. А ещё от него пахнет жареными пельменями, которые он явно недавно употребил — сковородку или две.
Император не встает.
— Князь Рублевский, — голос императора плоский, без единой нотки приветствия. — Твой визит нарушает все договоренности.
Князь. Рублевский. Это имя будто обжигает меня изнутри. Мой «настоящей» батя из этого мира. Его образ стерся из моей малышатской памяти. У меня тогда и глаза-то все видели в черно-белом свете и шиворот-навыворот. Понятное дело, я не запомнил черты его благородного барского лица — черты садиста.
— Договоренности соблюдаются до тех пор, пока их соблюдают обе стороны, ваше величество, — голос у князя глубокий, резкий, как удар топора по дереву. — Ты нарушил ее первой. Где моя жена? И где… мой сын?
Сын. Слово падает в тишину зала, как камень в воду. Мое сердце вдруг начинает стучать где-то в горле. Я инстинктивно прижимаю к груди своего плюшевого медвежонка, которого успел схватить, когда меня уносили из комнаты. Хотел потренировать с ним магию исчезновений. Подумалось, что если я умею исчезать сам, может я смогу делать невидимыми и какие-то предметы.
— Твоя жена — мертва, — отвечает император, а в его голосе нет ни капли сожаления. — Умерла от горячки вскоре после родов. А твой сын… твой сын разделил ее участь.
Ложь. Она висит в воздухе густая и липкая, как паутина. Я знаю, что это ложь. Потому что матушка жива. Я чувствую это и знаю, что во время родов она уж точно не умирала. Но я не помню ее веселой. Ее глаза были всегда на мокром месте, а пальцы вечно перебирают край платья, будто опасались чего-то плохого. Известно чего — явления её мужа народу. И вот оно произошло!
Князь Рублевский издает короткий, сухой звук, похожий на лай.
— Не занимайтесь со мной этой игрой. Я не какой-нибудь царедворец, которого можно запустить пыль в глаза. Я знаю, что она жива. И я знаю, что мальчик жив. Ты украл его у меня. Ты думал, я позволю тебе вырастить из моего наследника бездушную куклу для трона?
Он делает шаг вперед. Стражники у дверей напрягаются, но император останавливает их жестом.
— Осторожнее в словах, князь. Ты в моем доме.
— В этом доме пахнет ложью и предательством! — рычит Рублевский. Его лицо я не вижу, но я чувствую его гнев. Он жаркий, как пламя. — Ты хотел магию в своей крови? Хотел укрепить свою династию? Пожалуйста. Но зачем объявлять моего законного сына своим? Ты думал, я не найду его?
— Разве ты не считал своего сына бездарем? Разве не ты грозился сбросить его со скалы⁈ Ещё шаг вперёд — и я обвиню тебя в их убийстве. И на следующий день казню — без суда и следствия. Никто не посмеет усомниться в моих словах, в словах температура. Никто даже не потребует продемонстрировать их трупы или какие-либо доказательства.
Тишина. Потом император говорит тише, и его голос становится опасным, как лезвие бритвы.
— Ты получил свои земли, свою автономию. Твоя династия не прервалась, она… слилась с моей. Это честь для тебя.
— Честь? — князь чуть не задыхается от ярости. — Ты лишил меня семьи! Ты превратил моего сына — в самозванца на твоем троне! Да, я считал его бездарем. Так показала послеродовая экспертиза. Но теперь я знаю, что это не так. И я требую вернуть мне его. Немедля!
— Или? — холодно осведомляется император.
И тут голос Рублевского меняется. Гнев уходит, сменяясь ледяной, отточенной уверенностью.
— Или я обнародую кое-что. Письма, которые твоя покойная супруга писала своему брату-архимагу. О том, как ты пришел к власти. О ночи, когда погиб твой отец и два твоих старших брата. Такой удобный пожар, не правда ли? О И такой странный состав керосина, который использовали поджигатели… состав, который поставлялся с моих рудников. И ещё до кучи о том, как ты заточил царевича Алексея в императорскую темницу.
Воздух в зале застывает. Даже пылинки перестают кружить в луче света. Я чувствую, как спина императора за троном выпрямляется еще больше. Он молчит. Слишком долго молчит. Этот молчание страшнее любого крика.
— Ты не посмеешь, — наконец говорит он. Но это уже не уверенность правителя. Это азартная ставка проигрывающего игрока.
— Уже посмел — перейти на «ты», а ваше величие этого даже не заметило, — парирует Рублевский. — Копии находятся у верных людей. Если со мной что-то случится, или если я не вернусь домой к полнолунию, они станут достоянием всех великих домов империи. Твой трон затрещит по швам.
И вот тогда происходит что-то ужасное. Мой отец-император… сдается. Не полностью, нет. Он отступает, чтобы перегруппироваться. И он предлагает сделку.
— Мальчик… Мирослав, —