– Что ж за нелюди? Что ж за изверги-и-и? – голосила за его спиной бабка.
Рэм огляделся, вытащил из ящика в столе мешок, морщась, запихнул туда Маркиза, завязал, перекинул через подоконник и разжал пальцы.
– Закопаю схожу, – буркнул он.
Бабка всхлипнула, закивала часто, подбородки задрожали в такт. Рэм искоса глянул на нее. По толстым щекам бабки расползались красные пятна, глаза опухли, нос стал похож на увесистую свеклу. Горе еще сильнее сгорбило спину, руки, привыкшие к тяжелому труду, безвольно повисли вдоль грузного тела. На переднике виднелись следы крови – испачкалась, пока гладила ненаглядного своего Маркиза, истерзанного неизвестными извергами.
– Подоконник обмой, – бросил ей Рэм, протискиваясь к двери.
Только в подъезде он смог перевести дух. Похмелье делало мир резким и невыносимо реальным. Завалиться бы сейчас к Серому, пошарить рукой под шкафом, выудить бутылку, скрутить ей голову и сделать парочку глотков. Вначале затошнит с новой силой, а потом по телу разольется тепло и станет хорошо-хорошо, спокойно-спокойно.
Но под окнами бабкиной кухни лежал мусорный мешок с Маркизом. А Серый – отморозок, конечно, но не самоубийца, чтобы пускать к себе Рэма после вчерашнего. Думать о том, что случилось, было почти так же невозможно, как и не думать об этом. Рэм спустился в подвал, нашел ржавую лопату, выбрался наружу и поспешил обогнуть дом, неловко оглядываясь. Выйдя на улицу, он как-то сразу понял, что ознобом его бьет не только похмелье, но и страх.
– Черт… – ругался он сквозь зубы, но легче не становилось. – Черт! Черт!
«Не черти». – Голос мамы в голове прозвучал укоризненно и мягко, и Рэму тут же полегчало.
Мешок с Маркизом оказался на удивление тяжелым. Бабка выглядывала из окна, елозя передником по кровавой луже и даже не замечая этого. Рэм хотел было сказать, но передумал. Кивнул ей, забросил мешок на плечо и пошел к палисаднику. Местные давно уже превратили его в кладбище домашних животных, здешний суглинок легко укроет еще одного Маркиза и глазом не моргнет.
Бабка провожала их взглядом, размашисто крестя воздух перед собой. Рэм не видел этого, но спиной чувствовал, как от каждого крестного знамения, пущенного ему вослед, по округе разносится едкий запах беды. Полынью пах невинно убиенный Маркиз, да и от самого Рэма пованивало. Следующим в гостеприимный суглинок палисадника мог лечь кто угодно – птичка там какая-нибудь, собачка. Или вот напившийся до дебильного рыцарства Рэм, влезший прошлым вечером абсолютно не в свое дело.
* * *
Лопата нехотя вгрызалась в сухую землю. Черенок скользил в мокрых ладонях. Наступала та отвратительная стадия похмелья, когда тело усиленно потеет, трясется и обмякает. Рэм тяжело сглотнул и попытался дышать глубоко и ровно. Голова закружилась еще сильнее.
Ямку он вырыл маленькую, но сил долбить глину снова и снова не было. Пришлось положить мешок на дно и хорошенько утрамбовать его лопатой. Прикоснуться к полиэтилену, под которым истекал кровью и полынной горечью замученный по его вине кот, Рэм себя так и не заставил. Постоял немножко, опершись на черенок, помолчал. Маркиз укоризненно высился над краями углубления, где суждено ему было истлеть.
– Ну прости, друг, – пробормотал Рэм.
Первая горсть рыжеватого суглинка присыпала мешок, и сразу стало легче дышать. Рэм даже насвистывать что-то начал, старательно не попадая в ноты. Вот сейчас он сложит с себя полномочия могильщика и пойдет с повинной. Прямо к Толе Лимончику пойдет, по дороге купит бутылку белой лошади и пойдет.
– Слушай, Толь, я вчера бухой был в доску, – скажет. – Если попутал чего, ты не серчай уж, а?
Толик покачает головой, укрепленная гелем челочка останется недвижимой. Сам тонкокостный, жилистый, а пальцы у него короткие и грубые, будто свои он потерял, а эти ему большие – какие достал, с такими и ходит. Рэму казалось, что Толик этих своих пальцев стесняется, поэтому старался на них не пялиться, но глаза сами нет-нет, а скользили по узким ладоням Лимончика, из которых росли кряжистые уродцы по пять штук на каждой.
– Давай лучше вот, выпьем с тобой, – предложит ему Рэм, когда пауза совсем уж затянется. – Я тебе лошадку привел.
Он так ляпнул однажды, а Толик хмыкнул в ответ. И в следующий раз. И потом еще. Как-то само это вошло у них в привычку, и Рэма глупо обнадеживала мысль, что Лимончик его простит, стоит только принести бутылку и пошутить про лошадь. И все забудется. Сразу все забудется.
И не будет этой дебильной драки и крови, падающей с кончика носа, так красиво вылепленного на Толином лице, не будет. Это ж надо было не просто встрять за девку так по-глупому, так еще и Лимончику прямо по морде, со всего маху, с таким удовольствием прописать. Что-то еще кричал потом, кажется, даже плюнул. Рыцарь сорока островов, мать твою. Мститель херов. За такое в лучшем случае отмудохают в гаражах так, что кровью писать будешь до конца года. Но скорее всего, закопают. Рядышком с Маркизом. И ведь не пожалели животинку, суки.
Кто его так, Рэм даже не сомневался. Макс по кличке Цынга. Страшный, как всадник Апокалипсиса, почти лысый, с рябой кожей цвета пыли, мутными глазами навыкате и красными голыми деснами. За эти десна кто-то и прозвал его именем невиданной болезни. Кажется, сам Толик и прозвал.
– В книжке читал, там полярники херачили через снег и все почти от нее сдохли. А самый умный все это в дневник записывал. Вот они такие же стремные были, как ты, Макс.
Рэм тогда мысленно присвистнул – надо же, наш лендлорд когда-то читал про двух капитанов. Но промолчал, он вообще старался особенно рот не раскрывать. Компания у них выдалась хоть куда – трое быстроногих бегунков и Толя с секретным выходом на следующую ступень. Эта устоявшаяся иерархия нравилась Рэму больше всего.
Когда день ото дня вязнешь в полнейшем непонимании происходящего, правильнее всего схватиться за простые правила, вызубрить их и жить, точно зная, чтó от тебя требуется, не задумываясь, почему происходит все остальное. Военное училище, которое Рэм вспоминал временами со странной ностальгией, подошло бы просто идеально. Но путь туда был заказан. Стоило только подумать об утренней строевой, о форме с подшитым воротничком, скрипучих берцах и пацанах, толпящихся возле умывальников, как начинали ныть отбитые ребра и сводило судорогой губы. Губы ему отец разбил как-то совсем уж неудачно. Теперь нижняя почти не слушалась – вечно запаздывала, уходила вниз, прочерченная шрамом. Сколько там прошло уже? Год?