Чекист стоял, прислонившись спиной к глиняной стене ограждавшей наш загон. Он молчал, лицо было словно каменным.
Даже в этом положении, в темной робе и стоптанных ботинках, в его позе читалась офицерская выправка. Да, он из КГБ, но у него в Афганистане были какие-то совсем другие задачи. Но черт возьми, как он вообще сюда попал и что произошло с тех пор, как о нем рассказал американец Джон Вильямс⁈ Ведь я потом узнавал, что никого, кто летел на том разбившемся самолете, не нашли.
Виктор Викторович был до неузнаваемости бледен и худ, кожа на скулах натянута. Однако взгляд остался таким же цепким, как и ранее… Возможно, когда я его увидел в камере, то неправильно воспринял выражение лица.
Его холодные, серые, как лед в горах Гиндукуша глаза, смотрели прямо на меня. В них не было ни капли ненависти, однако свое удивление и интерес он не скрывал. А еще там различалась его фирменная безжалостная, аналитическая оценка, с которой он когда-то изучал меня в своем кабинете. Он медленно, почти незаметно кивнул — едва заметное движение подбородка. Сообщение было ясным и лаконичным:
— Мол, и ты здесь, Громов⁈
Но никакой радости от встречи с соотечественником, никакой старой вражды. Лишь холодная констатация факта, усугубляющего и без того безысходное положение. Поговорить нам не удалось — часть из нас загнали обратно в камеры, а самого Кикотя куда-то увели.
В тот же день состоялась первая «тренировка». Нас, троих кто не носил робу, вытолкали на центральный плац — огромный песчаный пятак, окруженный с трех сторон бараками. Напротив — трое бородатых бойцов хрен знает какого гражданства, сытые, ухоженные, в камуфляже защитного цвета. Их глаза блестели от азарта. Нас не связывали. Неофициальное правило было простым и жестоким: Сражайся. Победишь — получишь двойной паек на ужин и еще пару дней жизни. А если проиграешь… Даже не знаю, какая у них там была судьба, но явно ничего хорошего.
Вот это я попал. Сколько раз говорил, что удивить меня вряд ли возможно. А оно вот как получилось.
Моим противником был коренастый детина с бычьей шеей и кривой ухмылкой на бородатой морде. Он бросился на меня с каким-то рыком, пытаясь схватить в захват. Резкий и отвратительно мерзкий запах его пота, смешанный с каким-то неуместным парфюмом, ударил в нос.
Адреналин, горький и знакомый, заглушил далекую ноющую боль в спине. Я пропустил его рывок, поймал его руку, развернулся корпусом и довернув, сделал красивый бросок через бедро, используя его же инерцию. Он с тяжелым, глухим стуком рухнул на песок, и я услышал отвратительный хруст ключицы. Дополнительно двинул его ногой в морду, но от мягких и легких сандалий удар получился слабый, почти бесполезный. Тем не менее, песок окрасился каплями крови.
Добивать его не стал — в глазах наблюдавших инструкторов это выглядело бы как слабость. Я просто отступил на пару шагов, пока двое охранников с автоматами за спинами, безучастно поволокли его с плаца.
Краем глаза я урывками видел бой еще двоих наших.
Оба дрались как черти!
Один парировал удары и отступал, выжидая удачный момент для контратаки. Второй же наоборот, молотил кулаками, будто мельница. Вот один из противников сделал шаг в сторону, оступился и потерял равновесие. Один из бойцов нанес неловкий, но сильный удар и его ладонь коротко и хлестко врезалась в горло противника. Тот захрипел, инстинктивно согнулся, подставив солнечное сплетение под второй, точечный удар. Афганец рухнул на колени, давясь беззвучным кашлем.
Другой боец, что постоянно отступал, сам уткнулся спиной в стену. Инструктора ругались и кричали.
Душман усилил натиск, двинул его в нос, потом в подборок. А затем хотел ударить в ухо, но промазал и попал точно в глаз. Боец взвыл, схватился за лицо. Затем разозлившись, прыгнул на афганца и сбив его с ног, принялся без устали лупить его кулаками — кровь летела во все стороны.
Бой закончился нашей победой, хотя парню хорошо досталось.
Я не знал их имен. Мы не говорили. Ничего не знали друг о друге.
После боя, нас толкая в спины, просто вернули обратно в камеры. Вернувшимся устроили овации те, кто сидел внутри карцера. Это у них тут что-то вроде послебоевой традиции для выживших, наверное.
Следующая наша встреча с Кикотем произошла вечером того же дня, в так называемом медпункте — грязной комнатушке, больше похожей на кладовку для инструментов. Зачем меня туда повели, хрен его знает. Для осмотра, наверное.
На самодельной койке с обшарпанной железной спинкой Виктор Викторович кое-как зашивал рваную рану на предплечье, видимо полученную во время таких вот «тактических учений». Я подошел поближе — довольно большая резаная рана, длиной с половину ладони — видимо, результат «тренировки» с холодным оружием.
Санитар-пакистанец, тучный смуглый мужчина в грязном халате, бросил на нас раздраженный взгляд, швырнул на матрас большую аптечку и коробку с какими-то таблетками, что-то буркнул и вышел, хлопнув дверью. Мы остались одни в гнетущей тишине, нарушаемой лишь тяжелым дыханием Кикотя.
— Ну, привет тебе, товарищ майор… — произнес я, мельком взглянув на чекиста.
Тот не отреагировал.
Минуту, показавшуюся вечностью, царило молчание. Не дождавшись ответа, я молча опустился на соседнюю койку, скрип пружин прозвучал оглушительно громко. Не глядя на меня, Виктор Викторович начал с невероятным, леденящим душу хладнокровием перевязывать свою рану одной рукой и зубами, пытаясь затянуть конец бинта.
— Помочь? — наконец, сорвал я молчание, и мой голос прозвучал хрипло и непривычно громко.
— Справлюсь, — его ответ был ровным, без интонаций, каким-то глухим. Он закончил завязывать узел и поднял на меня тяжелый взгляд. Горько усмехнулся. — Удивительно, Громов! В своих докладных и рапортах, в своих записях я предполагал, что тебя давно разменяли на каком-нибудь нелегальном переходе, что ты давно пьешь эту, как ее… Текилу! Ну, где-нибудь в Техасе или в Париже. Я ведь серьезно полагал, что ты иностранный шпион. Потом только понял, что накрутил себе в голове. Ты странный и очень удачливый боец, и все. Вот уж не думал, что еще когда-нибудь свидимся. А ты здесь. В богом забытом месте. И знаешь что, концепция этого лагеря, выстроенного по нашим же планам из архивов, которые, не сомневаюсь, ушли на Запад. Ирония судьбы.
— Судьба, майор… Паршивая вещь! — хрипло ответил я, ощущая знакомую горечь на языке. — Я одного не пойму… Как перспективный офицер Комитета Государственной Безопасности, с твоей-то хваткой бульдога и врождённым чувством подозрительности ко всему живому и похожему на