Дорога стала опускаться в лощинку. Отсюда, Мельников это хорошо знал, не было уже лесополосы, зато дорога была переметена меньше, не во всех местах, как у рядов кустарника. Идти оставалось половину. Надо было миновать лощину, подняться на пологий бугор. На его гребне дорога поворачивала к амбарам и фермам.
На половине пути Мельников почувствовал усталость. Давали о себе знать разбухшие от влажного снега валенки, тяжелая, заваленная сугробами дорога и даже неудобно завязанный шарф. Сначала стал чаще оступаться. По его расчетам уже должен быть взлобок и поворот, но дорога все время медленно ползла вверх, выматывая остатки сил. И не понять было, откуда сейчас дует ветер? То он слепил глаза, налетая спереди, и тогда не было видно даже валенок. То вдруг бросался справа, пытаясь укусить шею в том месте, где сбился шарф.
Неожиданно Мельников споткнулся и, падая, еле успел выставить руки, чтобы предохранить ампулы. Это обозлило его, но прибавило упорства.
Он где-то читал, что в особо трудные минуты припоминается детство, родители, близкие люди и еще что-то в этом роде. Ничего подобного ему не припоминалось. Значит, не все еще потеряно, значит, выберется… Неясно брезжило лицо Фенечки. Вот она готовит перевязочный материал утром и лукаво косит в его сторону горячими, опушенными длинными ресницами глазами. Знает ли она сейчас, где он и что с ним?.. Откуда же она может знать? Говорят, у людей есть предчувствие гибели родных или близких… А Феня ведь не родная и не близкая…
Мать? Мать очень далеко от него, за добрые две тысячи километров. Вот она, может быть, чувствует тревогу…
Мельников поймал себя на том, что остановился и что-то мучительно пытается вспомнить. Очнувшись, он понял, что подъем из лощины кончился и надо поворачивать влево, к селу. Но он никак не мог припомнить, давно ли он вышел из лощины, сколько и в какую сторону шел?.. Буран усиливался, гудел на низких басовых нотах, швырял в лицо охапки снега. Мельников попытался тверже стать на дорогу и осмотреться, но осмотреться было невозможно.
Отдышавшись, Мельников весь внутренне подобрался и, рассчитывая каждый шаг, каждый взмах руки, рывком, почти падая на дорогу, пошел дальше. Он еще несколько раз спотыкался и падал на вытянутые руки. Снег набился в рукавицы, растаял, болезненно раздражая запястья.
Уже обессилевший, он еле переставлял ноги лишь только для того, чтобы не упасть, не остановиться, не уснуть. Он понимал: тогда — конец.
И когда уже оставалось сделать последние, в сотый раз — последние десять шагов, Николай смутно увидел — скорее почувствовал, чем увидел — впереди какое-то пульсирующее сквозь буран пятно. Это наполнило его душу таким отчаянным ликованием, что он готов был пуститься в пляс и запеть, хотя ни того, ни другого он не мог сделать. И в тот же момент он страшно похолодел, подумав на один миг, что это ему только показалось.
Он рванулся и тут же, стукнувшись грудью о что-то тупое и тяжелое, сел в сугроб. Падая, он отчетливо увидел торцы бревен. Несомненно, это был угол, обыкновенный угол бревенчатого сарая, рубленного «в лапу».
Выдохнув с шумом застрявший в груди воздух, он раскачался и с трудом встал на свои деревянные ноги. Держась рукой за паз, радуясь каждому сучку в бревне и клочкам мха, видя их как бы во сне, он пошел вдоль стены, нашарил дощатые ворота, налег на них боком, вместе с раскрывшимся полотном ввалился в темноту и рухнул в мягкую копну сена, пахнущего пряно и холодно.
— Кто там? — услышал он откуда-то сверху дребезжащий старческий голос. Николай облизал сухие, потрескавшиеся губы и тихо улыбнулся, не в силах произнести ни единого звука.
— Милай, да ты не из городу ли? Так оно и есть. Ты — фершал наш? А я сослепу не сразу тебя узнал. Каким тебя ветром сюда? Эх ты, мать честная!..
Возможно, старику показалось странным, что заметенный снегом, с обмороженным лицом человек блаженно улыбается. Мало ли что бывает с людьми в этакий буран. Этот ладно что еще жив…
А Николаю Ивановичу виделось сквозь колючую бороду деда милое лицо Фени, ласково грел синий огонь ее больших, восхищенных глаз.
— Как звать-то тебя? Зовут как? — повторил старик.
— Николай, — ответил Мельников и, подумав, добавил, — Иванович.
РОДНЫЕ ЛЮДИ
— Да перестань стучать! Голова разваливается. Сколько можно говорить…
Стук стал тише, но не прекратился.
— Сейчас же перестань. Слышишь? Кому я говорю. Марш в угол!
— Некогда, папка. Модель через два дня сдавать надо. Не могу же я ребят подводить.
— Ребята тебе дороже, чем отец.
Из угла донеслось сопение, и стук стал еще тише.
— Димка, принеси водички холодной попить.
— Нельзя же, тебе мамка не велела.
— Ладно, ладно, неси давай…
Димка вздохнул, поднялся с пола, осыпая с себя стружки, пошел на кухню. Оттуда послышалось урчание водопроводного крана.
Год назад, когда Димка пошел во второй класс, с отцом приключилось несчастье. На складе при погрузке он замешкался, и машина прижала его к забору. Полгода Петр Сергеевич лежал в больнице. Потом его выписали, а через месяц семья переехала в новую двухкомнатную квартиру, выделенную отцу производством. Петр Сергеевич мог только лежать. Его мучили по ночам бессонница и пролежни. Он стал раздражительным и придирался по пустякам то к Димке, то к жене…
Димка принес полную кружку холодной воды. Петр Сергеевич отпил несколько глотков, стараясь делать их поменьше, и подолгу держал воду во рту, чтобы скорее утолить жажду. Осторожно поставил кружку на стул, вытер губы полотенцем и велел Димке:
— Кружку отнеси обратно, подай мне свежий «Огонек» со стола и не забудь открыть форточку, когда пойдешь.
Димка сделал все, подмел стружки и стал собирать в портфель тетрадки и книги.
— Ключ опять не забудь, — листая журнал, напомнил отец.
— Я его к портфелю привязал, теперь не забуду и не потеряю.
Через минуту дверь лязгнула автоматическим замком. Петр Сергеевич остался совсем один. Когда устали глаза, он положил журнал поверх одеяла и задремал.
…Ему приснился Дон, веселая, большая станица на берегу. Это было давно, сто лет назад… Всей семьей они гостили у родственников. Отпускники долго спали по утрам, потом втроем шли купаться. Петр Сергеевич брал Димку