Никто меня за язык не дергал, но я все равно неожиданно для себя сказал большую глупость:
— Олег Павлович, — сказал я, — а ведь мы с Костей не верили ему. Мы думали…
— Мне наплевать на то, что вы думали! — взорвался вдруг наш спокойный и вполне интеллигентный начальник. — Я не хочу, чтобы вы еще тут болтали!..
Он долго кричал, поминая чью-то мать, потом сразу утих и отвернулся от нас.
Почти всю дорогу до станции мы шли молча. Наш груз увеличился, но я не ощущал тяжести… Всю дорогу я не мог прийти в себя и думал о нашем проводнике. Сколько и где бы я ни жил, я никогда не забуду этого взгляда, последнего взгляда человека, который ошибся и которому не верят.
ОСОБАЯ МОЛИТВА
Фельдшерицу вызвали к роженице прямо из клуба. Маленькая, шепелявая старушка, в наспех повязанной шали, притянула девушку к себе и задышала ей в ухо:
— Голубушка, Марь Петровна, пойдем-ка со мной, слышь… Рожает, говорю, сноха-то. Пойдем-ка, пойдем…
На них зашикали. Но когда узнали, зачем понадобилась фельдшерица, замолчали и уважительно расступились.
Старушонка в неуклюжей шали семенила впереди Марии Петровны, беспрерывно тараторя и размахивая коротенькими руками.
— Вот ведь она, оказия-то какая… Я сама, слышь, думала, что рано еще ей. Не время, то есть… А вот, поди-ка ты. Бежи, говорит, мамаша, за Марь Петровной. Вот я и того… Мы ведь раньше как рожали… Без этих самых акушерок… — последнее слово далось ей, по-видимому, с трудом, и она выговаривала его особенно отчетливо и не без удовольствия.
Сноху этой старушки Мария Петровна хорошо знала. Люба Аверьянова, высокая и сильная женщина, работала в лесу так, как не стыдно иному мужчине. Осенью закончила курсы трактористов и до самого декретного отпуска водила трактор, как заправский механизатор. Лет пять они с мужем, тоже трактористом, ждали ребенка, и вот…
В комнате у Аверьяновых светло и жарко. Окна плотно занавешены простынями и большим клетчатым платком.
На кровати, приподняв круглый, мягкий подбородок, лежала Люба. Она повернула лицо к вошедшим и, сверкнув зелеными глазами, слабо улыбнулась:
— Пришли. Здравствуйте, Мария Петровна.
— Здравствуй, Люба. Как дела?
— Да вот…
— Ладно, ладно, не беспокойся, — проговорила фельдшерица, снимая пальто и надевая новый, блестящий на складках, халат. — Все будет в порядке.
Но роды оказались тяжелыми. Мария Петровна ушла в контору, чтобы позвонить в больницу, до которой было без малого тридцать километров.
Любу беспокоила внезапная тупая боль. Она не становилась легче от оханья свекрови и разных рассказов о трудных, а иногда и смертельных случаях.
— Раньше-то хоть церковь была, — подперев рукой щеку, уныло говорила старуха. — Бывало, как невтерпеж станет, так и бегут к отцу Герасиму, просят его, чтобы царские врата открыл… Да-а. А то беда… А теперь-то что будешь делать? Лба негде перекрестить, не только что царские врата… Эх!
Потом свекровь садилась рядом на край кровати и вкрадчиво шептала:
— Ты бы хоть молитвы выучила… Неровен час. Кто его знает? Врачи, оно конечно, хорошо, а все-таки не мешает и… Послушайся старую, как бы что… Спаси и сохрани!
Люба плохо слушала эти разговоры.
…Когда Мария Петровна в третий раз убежала узнать, не проезжал ли доктор через соседний участок, Люба не могла больше сдерживаться и закричала так, что тонко зазвенели оконные стекла.
Свекровь с необычно строгим лицом и поджатыми губами суетилась около, и когда Мария Петровна выходила, заставляла Любу читать за ней знакомые и незнакомые молитвы.
В перерывах между приступами Люба повторяла слова механически, хотя где-то в глубине души таилось: а все же, а вдруг?.. Теперь она была готова говорить и делать что угодно, лишь бы на мгновенье стало легче. Иногда Люба пыталась прогнать назойливую старуху, но та, делая страшные глаза, шептала:
— Бога побойся, грешница! На краю могилы лежишь…
Старуха и сама перепугалась не на шутку. Она подбежала к этажерке, отыскала там тетрадку, свернула в трубочку и подошла к кровати.
— Дай-ка я тебе подложу под голову…
— Чего еще там? — сдерживая стон, сквозь зубы спросила Люба.
— А ты помалкивай… Лежи себе и не перечь. Молитвы, они, знаешь, спасают на земле и на водах, на войне и при родах… Так-то!
— Ах, отстаньте, мамаша, и так тошно.
Люба, обессилев, уже не могла кричать, только тихонько стонала, хрипло просила воды.
Доктор все же успел. Он вымыл руки, тщательно вытер каждый палец и только тогда подошел к роженице, внешне спокойный, слегка пахнущий морозом и табаком. Через несколько минут он отошел и позвал Марию Петровну. Вытащил папиросу, не спеша размял ее:
— Приготовьте шприц. И положите в стерилизатор щипцы. Спокойно.
Свекровь металась неслышно по комнате и беспрекословно выполняла все распоряжения: грела воду, подкладывала в печку дров, ненадолго приоткрывала дверь, торопилась и все время бормотала себе поднос. С озабоченным видом она подбежала к доктору и за рукав оттащила его в дальний угол. Она что-то там шептала ему, а Мария Петровна слышала только голос доктора, ровный и немного усталый: «Ничего. Спасибо, я знаю. Да нет же».
Когда уже все было кончено, и маленький красный комочек верещал на всю комнату, требуя внимания к себе, в комнату, запыхавшись и позабыв обмести с валенок снег, вбежал муж Любы. Он рванулся было на середину комнаты, но успел сделать всего один шаг. Путь ему преградила мать:
— Куда ты, шальной! Аль ослеп? Прямо с морозу и сюда… Какой быстрый… Ишь ты!
Люба, закрыв глаза, побледневшая, словно перенесшая тяжелую болезнь, молчала и старалась дышать ровнее. А новоявленный отец выскочил в сени и тотчас же снова появился в комнате, уже без полушубка, в чисто обметенных валенках. Он немного погрел руки над плитой, осмотрел зачем-то свой рабочий костюм, в котором был, и только тогда спросил:
— Ну, как там?
— Можете поздравить себя с сыном, — торжественно сообщила Мария Петровна.
Отец засиял. Его озабоченное лицо, бывшее за секунду до этого растерянным и вместе с тем жестковатым, сразу расплылось, стало простым и по-детски радостным, несмотря на пятна мазута.
— Сын, значит. Хорошо! Лесоруб родился… Хорошо, — добавил он, уже стесняясь своей радости. — А я дочку ждал. Жена дочку хотела, вот и я… Правда, Люба?
Старушка поколдовала малость над внучонком, и тот скоро заснул, вкусно посапывая. А сама засуетилась возле печки, полезла в