29
Мне бы сбежать, мне бы голоса лишиться от крика, но я молча иду к месту собственной казни.
Могила дочери утопает в цветах, больше половины которых живые.
Столько лет прошло, но о Лике помнят. Ее любили, если не все, то большинство из окружения.
Губы немеют, пальцы перестают слушаться. Я цепляюсь за острые шпили оградки. Моя девочка смотрит на меня все так же, как и раньше. Глазами ясного весеннего неба. Кажется, все еще слышу ее смех. И последние слова, брошенные на прощание: "Не переживай, все хорошо будет, мам!"
А потом снова перед глазами страшные фотографии из сети с перекореженным автобусом, лежащим на обочине.
В глазах темнеет, чувствую, как начинаю оседать, и тут же меня подхватывают сильные руки. Господи, его запах, его теплоту я узнаю даже если останусь совсем без чувств. Егор прижимает меня к себе.
И я срываюсь. Вся боль, что не вышла тогда, теперь взорвалась в груди.
Я кричала. Я рыдала по-настоящему, осознав. Только теперь осознав все до последней капли. А до этого будто в тумане была, будто под какой-то броней, не дающей ни свободно дышать, ни мыслить, ни принимать все так, как есть.
Я рыдала, глубоко и истошно, цепляясь за лацканы его пальто. И боялась отпустить. Потому что именно этот момент я тогда, пять лет назад, не прожила — не разделила горе с тем, кого оно убивало не меньше, чем меня.
Он целовал меня, обнимал, стирал слезы и успокаивал. Вперемешку были и слова прощения, и слова любви, и все то, что мне было так жизненно необходимо.
Я не знаю сколько прошло времени, прежде чем Егор меня отпустил.
Вцепилась в крохотную калитку, рванула ее на себя и шагнула к надгробной плите. Прижалась щекой к холодному мраморному изображению, кожей ощутила всю ту правду, которой не избежать. Ее больше нет. Нет моей девочки и никогда больше не будет.
Я осела на землю, не боясь, что на руках и одежде останется грязь. Теперь мне стало жизненно необходимо до конца прочувствовать эту безысходность. Иначе не имеет смысла ни новая жизнь, ни вся эта психотерапия за бешенные деньги. Горе должно пронять до самого позвоночника. Выжечь тебя изнутри, дотла. И только потом можно понять и принять то, что произошло. Осознать неизбежность и, наверное, попробовать научиться жить заново.
— Тю, — услышав голос отца и приближающиеся шаги, я открыла глаза. — Егор, ты ее так заморозишь. На пять минут вас оставить нельзя. Катька, а ну встань с земли, зад застудишь! Чего стоишь, как увалень, поднимай ее давай! Видишь, окоченела.
Я снова почувствовала сильные руки Егора. Он подхватил меня под мышки и резко поднял с земли, а потом усадил на скамью. Тут же отец сунул мне под нос стаканчик. Резкий запах клопов отрезвил, и я дернулась.
— Пей, — вместо отца строго сказал Егор. — Иначе, действительно, заболеешь.
Я послушно залила содержимое стакана в рот. Горло обожгло, заставив закашляться. Шумно вдыхая воздух, спросила Егора:
— Зачем ты здесь?
— Не помнишь, разве? Сегодня ее первая золотая медаль. На юношеских в сборной. С утра приезжали друзья и тренер. Звонили, разговаривали. В общем, я и так тут часто. Сегодня особый случай.
Я опустила голову. Стыдно. Все даты будто стерлись, и это я, к сожалению, поняла только сейчас. В памяти осталось далекое прошлое. Там, где Лика еще совсем кроха, где мы с Егором счастливы. И, спустя огромную пропасть из пустоты, нынешняя, какая-то однобокая, как кусок пресного хлеба, обыденная жизнь.
Шокированная своим открытием, я призналась:
— Не помню, представляешь? Совсем ничего не помню. Разве так должно быть?
— Нормально это, — присев рядом на лавочку, произнес отец. — Правильно даже. Себя же ты помнишь, правда? Егора, меня. А Ликуша наша, она ушла. И все что с ней связано, тоже уходит. Так правильно.
Я подняла взгляд на Егора и, словно впервые увидев его, долго рассматривала лицо. Знакомое и одновременно чужое. С бороздками новых морщинок, поседевшей щетиной и непривычной худобой. Он действительно стал иным. Чужим, непонятным. Но сердце все равно тянулось, трепыхалось где-то под ребрами при каждом вздохе.
— Как прошла поездка в Москву? — спросила я, чтобы перебить неловкое молчание.
— Все в порядке. Спасибо.
— Говорят, тебя снова повысили?
— Есть немного. Пока заместитель.
— Поздравляю, — тихо выдавила я и поежилась от холода и неприятных чувств. Простых, личных, без отголосков на великое и вечное. Теперь, когда пустота внутри стала необходимостью, мне не хотелось оставаться здесь, у могилы дочери, ни секунды.
— Странное чувство, — тихо проговорила я, — так долго шла сюда. И теперь снова хочется сбежать.
— Наверное, так и должно быть, — глядя куда-то в пустоту, ответил Егор. — Я также каждый раз борюсь с этим ощущением, одновременно испытывая чувство вины. Прихожу снова и снова сбегаю.
— Все правильно, Егорка, все правильно, — вздохнул по-стариковски отец и погладил меня по спине. — Здесь место для покоя. И нечего этот покой тревожить. И вам нужно отвыкать сюда бегать. Нет ничего страшнее, чем забывать о том, что каждому жизнь дается свыше. Прозябать ее здесь бессмысленно и неправильно. Так что, выберете для себя несколько важных дат и приезжайте только по ним, не иначе. Нет смысла хоронить себя рядом с теми, кому эта жизнь уже недоступна. У