— Девушка, вам плохо?
Оператор за стойкой вскакивает и пытается до меня докричаться, но мне действительно настолько плохо, что я боюсь даже на секунду открыть глаза. Медленно оседаю на пол, но тут меня подхватывают чьи-то сильные руки и с силой прижимают к себе.
Слышу сиплое:
— Боже мой, Катя!
8
От этих слов меня словно прошибает током. Жадно хватаю ртом воздух, пытаясь вырваться.
— Да тише же ты, тише! — вскрикивает тот, кого я бы сейчас хотела видеть меньше всего.
Он не отпускает меня. Смотрит жадно, нервно. В глазах и беспокойство, и удивление, и еще какое-то непонятное чувство, определения которому я не могла дать.
— Отпустите, Егор Авдеевич, — прошу еле слышно. — Со мной все в порядке.
Он отпускает нехотя, отступает буквально на полшага и подает знак зевакам, что все в порядке.
Я смотрю на листы, разлетевшиеся по полу, присаживаюсь на корточки и торопливо начинаю собирать.
Егор вторит, оказывается снова непозволительно близко. Пытается помочь. Пробегается по тексту документов и сдавленно говорит:
— Кажется, эти документы для меня?
— Совершенно верно.
Резко встаю. Злость придает сил. Поэтому решаю, что могу себе позволить маленькую дерзость. Просто оставить все как есть и уйти.
— В общем, я тебе их передала. Прощай.
Хочу сбежать, пока он занят бумажками, но он не позволяет этого сделать. Хватает меня за рукав и дергает на себя.
— Отпусти! — кричу ему практически в лицо. Слезы собираются огромным колючим комом в горле. Еще секунда и я сорвусь. Неужели он этого не видит!
Видит. Но продолжает стоять на своем.
— Нет. Пока мы не поговорим, ты никуда не уйдешь!
— Да не о чем нам разговаривать! — осматриваюсь и сбавляю тон, чтобы не привлекать внимания. Да, мне не просто, но никому этот спектакль не нужен.
— Есть, — обрывает он. — Кать, я не отпущу! Если будет нужно, взвалю на плечо и просто унесу отсюда! — добавляет серьезно, продолжая пожирать меня взглядом, отмечая для себя перемены, произошедшие за пять лет.
Хватаюсь за горло. Не реветь. Он никто. Не стоит из-за него, даже слезинки маленькой этот подлец не стоит. Чего он хочет? Разговора? Может, пусть уже выскажется? А потом выскажусь я. Возможно, станет даже легче.
Молча киваю.
Он смотрит по сторонам. Подзывает какого-то мальчишку носильщика, сует ему тысячную купюру в ладонь и приказывает:
— Собери бумаги, порви и в урну, ладно? Эти уже не пригодятся, новые распечатаем.
Мальчишка радостно забирает оплату и бросается исполнять приказ, а Егор, продолжая меня крепко держать за руку, отправляется в сторону эскалатора, ведущего на второй этаж к зоне отдыха и гостиничным номерам.
9
Я надеюсь, что мы просто присядем на какой-то диванчик и поговорим. Вернее он скажет то, что хотел, но не тут-то было. Он идет прямиком к гостиничным номерам, стеклянные двери разъезжаются в стороны, пропуская нас в отдельный холл.
— В мой номер еще никого не заселили? — рявкает он администраторше. Молоденькая девушка вскакивает, что-то блеет, что еще не успели.
— Ключи. И продли бронь еще на сутки.
Она испуганно кивает, сует брелок с ключами.
— Егор Авдеевич, а…
— Все потом!
Он тащит меня за собой, вышагивая метровыми шагами. Одним движением открывает дверной замок, вталкивает меня внутрь, захлопывает дверь. И вот я уже прижата к стене.
Слышу только как бешено стучит мое сердце и рваное дыхание Егора где-то над ухом. Мне хочется закричать, вырваться, расцарапать в кровь его наглую физиономию, прервать это безумие, но тело отказывается подчиняться. Все мои ощущения концентрируются на мягких подушечках мужских пальцев, которые осторожно скользят по моей щеке.
— Катя, — дрожащим голосом шепчет мой бывший. — Катенька… Любимая моя девочка.
Распахнув глаза, тону в черном омуте. В эту секунду все перестает существовать от слова совсем. Нет ни города, ни всего мира. Ни прошлого, ни будущего, ни настоящего. Только мы. По оголенным нервам бежит огонь. Этот огонь не дает здраво мыслить, выжигает все силы и попытки к сопротивлению. Только есть ли они вообще?. В такт тонкой венке на шее лихорадочно бьется одна единственная мысль, шальная, не признающая никаких условностей, никаких возведенных за эти годы барьеров и крепостей.
“Я скучала. Как же я безумно по нему скучала”.
В следующий миг, увидев ответ в моих глазах, он срывает с моих губ поцелуй.
Сжимает шею, вдавливает меня в стену всем телом, целует неистово, словно от этого зависит его жизнь.
В порыве отчаяния и в миг нахлынувшей страсти я цепляюсь за его слегка отросшие волосы и тяну на себя. Мне мало, мне безумно мало его и хочется еще.
Он срывает с меня плащ, покрывая лицо мелкими и торопливыми поцелуями. Шепчет, едва не плача:
— Катя, Катюша, девочка моя… не плачь.
Снимает губами с щек соленую влагу, обхватывает лицо широкими ладонями и снова впивается в губы. Его язык хозяйничает во рту, дыхание рвется, заставляя разум отключиться и сдаться в плен своим ощущениям.
Какие-то рефлексы, привычка, потребность обладать теперь выходят на первое место, заглушая и панику, и здравый смысл.
С моих губ в унисон ему срывается очередной стон. Он не дает мне опомниться, не дает даже на секунду отступить или прервать это безумие. Горячие руки забираются под свитер и с силой сжимают груди. Его ласки дерзкие, порывистые, даже болезненные приводят меня в какой-то животный экстаз.
Я плавлюсь словно воск, цепляюсь руками за его пиджак, но нетерпение мое становятся все сильнее и вот уже я сама срываю с него одежду. Крепкое, сильное тело. Еще более упругое, чем раньше. Он похудел и явно занялся спортом.
Пересчитываю пальцами кубики пресса, провожу по темной полоске волос на животе и снова слышу его мучительный стон. Стон раненого, истекающего кровью зверя.
А дальше все как в тумане. Как мы перемещаемся от порога к кровати, я не запоминаю. Весь мир для меня теперь — это мои ощущения. Я будто изголодавшаяся волчица жадно цепляюсь за его руки, волосы плечи, вжимаюсь в его тело и двигаюсь в такт. Это безумие сродни смерчу, смертоносному урагану, который невозможно остановить. И вся скопившаяся боль, отчаяние, неверие и неприятие реальности теперь, сцепившись в один тугой ком, сгорают в ярком пламени страсти, срываются криками с наших губ. Заключительным аккордом становится мой укус на его широком плече. Моя отметина, мое отчаяние.
Оглушительная тишина, и, как отсчет — наше