Ветер гудел в щелях, но это был не вой, а скорее, некий напев. И я вдруг поймал себя на мысли, что не просто слышу звуки. Я чувствую их, точно так же, как раньше мог читать мысли с помощью ментального дара. Я чувствовал радость земли, жадно впитывающей влагу. Нетерпение трав, тянущихся к небу. Грозную мощь грома, кующего что-то в небесной кузнице.
Это не было магией. Это было… соучастием? Нет — сопричастностью к окружающему меня миру. Я лежал с закрытыми глазами, и передо мной разворачивалась целая симфония, где каждый инструмент — капля, лист, порыв ветра — был важен и, самое главное, слышен.
Грималкин, почувствовав изменение в моем состоянии, перестал мурлыкать и насторожил уши, словно тоже пытался уловить ту музыку, что слышал я.
— Ну вот, — тихо произнесла ведунья. Она стояла у окна, наблюдая за мной, и в ее голосе прозвучало удовлетворение. — Он начал слушать. Не команды отдавать, а слушать.
Гром грянул где-то совсем близко, и я инстинктивно ждал, что мои пальцы сгребут эту энергию, сплетут ее в послушную молнию и швырнут обратно в небо, полностью послушную моей воле. Но ничего не произошло. Вместо этого я ощутил, как воздух сжимается и разряжается, могучую волну силы, что проносится сквозь все вокруг, не требуя подчинения, но предлагая ощутить ее масштаб.
Это было чем-то вроде смирения. Я и должен был ему научиться.
Дождь стих так же внезапно, как и начался. В хижине стало непривычно тихо, слышно было только, как с крыши стекают последние капли и падают в лужу с тихим плеском. Я открыл глаза. Мир за окном был начисто вымыт прошедшим дождём и неимоверно ярок. Каждая травинка сверкала, и воздух, напоенный озоном и запахом влажной земли, казался густым и сладким.
— И о чем же пел дождь, бывший Асур? — спросила ведунья, возвращаясь к огню, чтобы подбросить в печь еще пару полешек.
Я медленно сел, чувствуя непривычную легкость в теле — не от силы, а от отсутствия тяжелой, вечной готовности к смертельному бою.
— Он не пел о чем-то одном, — сказал я, удивляясь собственным словам. — Он пел обо всем сразу. О том, как вода утоляет жажду корней. О том, как смывает пыль с листьев. О том, как наполняет ручей, который спешит к реке…
Ведунья кивнула, и в уголках ее глаз собрались лучики мелких морщин — знак одобрения.
— Неплохо. Для первого раза. Ты слышал не заклинание, ты услышал саму жизнь. Такой, какой и задумал её Создатель. Это и есть самый древний язык, который тебе предстоит выучить.
Грималкин потянулся, встал и грациозно спрыгнул с кровати.
— А я слышал, как мышь под полом испугалась грома и побежала к своей норке, — деловито сообщил он. — Вы меня извините, но у меня тоже есть договор с миром, который нужно исполнить.
Он юркнул в щель у двери и исчез. Я остался наедине с ведуньей, с тишиной и с новым, странным чувством внутри. Это не было знанием. Это было ощущением двери, которую я лишь приоткрыл, а за ней простирались бескрайние, неизведанные земли.
— И что дальше, уважаемая? — спросил я.
— Дальше? — Она протянула мне мою же пустую миску. — Дальше — помой посуду. И принеси воды из ручья. Надо заварить чай. А потом, посмотрим, какие травы нам сегодня нужно собрать. Хватит уже пролёживать бока!
И в ее словах не было насмешки. А была простая и непреложная правда. Путь к познанию вселенной начинается с мытья своей миски, уборки в доме и сбора трав под чистым, промытым грозой небом. И это было куда мудрее, чем все мои былые войны.
И в глубине души, под грузом лет и усталости, что-то дрогнуло. Что-то маленькое и хрупкое, словно первый росток, пробивающийся сквозь толщу пепла. Я понял, что ведунья была не совсем права. Это было не начало нового пути. Это было возвращение домой. На самый старт. На самое начало. Туда, где все только начинается…
Глава 8
Я взял миску и вышел из хижины. Воздух действительно был густым и сладким, таким чистым, что каждый вдох казался глотком из холодного родника. Солнце, пробивавшееся сквозь рваные тучи, заливало лес ослепительным светом. Каждая капля воды на листьях папоротника превращалась в алмаз, а от земли поднимался густой, насыщенный пар — дыхание пробудившейся жизни.
Ручей оказался неподалеку. Он журчал громче обычного, вздувшийся от дождя, мутный и стремительный. Я зачерпнул воду и замер на мгновение, глядя на свое отражение в быстро несущейся струе. Оно было размытым, неузнаваемым — не лицо некогда грозного Асура, силовика-энергетика, повелителя некротических тварей, проклятого Кромкой, а лицо уставшего старика с седой бородой и спокойными, чего раньше никогда не было, глазами.
Когда я вернулся, ведунья уже разбирала пучки засушенных трав, разложив их на грубом деревянном столе. Грималкин сидел рядом, тщательно вылизывая лапу. Похоже, его договор с миром был успешно выполнен.
— Вода, — я поставил принесённое ведро у печи. — Чаю попьём?
Она кивнула, не глядя на меня:
— Возьми горсть мяты, что на подоконнике. И иван-чай, в синем мешочке.
Я делал все, что мне говорила ведунья, стараясь получить даже из этих простых действий настоящее удовольствие. Достать мяту, наслаждаясь её чудесным запахом. Насыпать иван-чай в глиняный заварник. Залить кипятком и наблюдать, как отдельные чаинки отдают цвет воде. Аромат поднялся в воздух — терпкий, цветочный, удивительно земной.
Мы пили чай молча. Тишина между нами была не неловкой, а наполненной молчаливым пониманием. Она не требовала слов. Я чувствовал, как тепло напитка растекается по телу, смывая последние следы внутреннего оцепенения. Ведунья отпила глоток, поставила чашку и внимательно посмотрела на меня.
— Твоя война закончилась, не потому что ты проиграл, — произнесла она вдруг. Ее голос был ровным, как поверхность озера в безветренный день. — Она закончилась, потому что ты устал в ней участвовать. И Вселенная это почувствовала. Ты перестал кричать — и наконец был услышан. Теперь вопрос в том, что ты будешь с этим делать?
— А что можно делать? — спросил я, и в моем вопросе не было вызова, лишь искреннее любопытство.
— Служить, — просто ответила она. — Не себе. Не славе. А вот этому. — Она широким жестом обвела хижину, лес за окном, все небо над головой. — Травинке, чтобы росла. Ручью, чтобы тек в нужном направлении. Дереву, чтобы выстояло в бурю. Служить самой Жизни.