Он достал кочергу, намереваясь пошевелить угли. И вдруг заметил что-то плотное и белесое, обгоревшее по краям. Клочок бумаги прилип к кончику кочерги. Малышев осторожно открепил находку. Положил ее на деревянную разделочную доску, до которой смог дотянуться со своего места, и поднес ближе к свету.
«Каюсь… видела… молчала… Каюсь, Лена кричала…» — больше слов было не разобрать. Малышев прочитал дважды. Затем молча передал отцу Павлу. Тот долго смотрел и первым нарушил тишину:
— Записка для исповеди, Марфа частенько с такими подходила. Старики так иногда делают, чтобы не сбиться, не забыть грехов, в которых следует покаяться.
Малышеву стало зябко, но не от холода, дом еще хранил тепло. Догадка, засевшая семь лет назад в затылке, словно острая заноза, теперь снова давала о себе знать.
Тихая, скромная доярка бесследно исчезла. Родных у Елены не было, бабка, что ее вырастила, умерла за пять лет до случившегося. Девушка жила одна, работала молча, не жаловалась. Когда она исчезла, никто особо и не забеспокоился. Списали на то, что уехала в город, может к какому-то ухажеру, хозяин фермы тогда еще вспомнил, как девушка обмолвилась о том, что мечтает выучиться на ветеринара. Вот и подумали: отправилась за мечтой — не одной, так другой. Только Малышев тогда не мог отделаться от чувства, что девушка не сбежала. Опыта у него было немного, но ее уютная комната, документы в комоде, туфли у порога, жареная картошка на плите говорили сами за себя. Такая обстановка в доме бывает не при бегстве, а после чего-то непоправимого.
Малышев и отец Павел сидели у старого кухонного стола. Лампа под потолком в белом матовом абажуре мерцала, будто ей не хотелось светить. Дом Марфы был теплым, печь все еще отдавала жар, натопленная по-хозяйски. В углу стояли валенки, рядом — аккуратно висел платок. Все здесь говорило о женщине, которая готовилась к встрече, а не к смерти.
— Что думаешь, Сергей? — спросил батюшка.
Малышев не сразу ответил. Он листал страницы своей памяти, как старые допросные протоколы: строчки, лица, взгляды и неосязаемая фигура Лены Гущиной, исчезнувшей без следа и, казалось бы, без причины.
— Марфа Яковлевна не просто упала, — сказал он. — Слишком своевременно это случилось: просила позвать меня — и вот перед самой встречей умирает на пороге.
— И следов-то нет, — задумчиво проговорил батюшка. — Ни на пороге, ни во дворе, метель замела все, будто смерть сама пришла.
— Или тот, кто знал, куда идти, — ответил Сергей.
Он снова оглядел комнату, задержав взор на валенках в углу и висевшем на гвозде теплом коричневом пальто. Подойдя ближе, он убедился, что пуговицы на нем не были похожи на ту, обломок которой он нашел у порога.
— Кто знал, что покойная хотела исповедаться и искала встречи со мной?
— У нас в деревне не так уж много народу, но языки быстрые, узнать могли. Марфа не из болтливых, но могла поделиться своими намерениями с кем-то, кроме меня.
— Вот с этого и начнем, — сказал Сергей.
Метель за окном чуть утихла, они покинули дом Марфы, не погасив свет. Над деревней повисла глухая, промозглая тишина: дороги заметены, где-то за околицей тявкала собака да скрипели ворота в чьем-то дворе.
В Лиходееве всегда было немного людей, но в этот день деревня казалась и вовсе полупустой, будто жила в полудреме, в полутонах между явью и забвением.
Малышев и отец Павел шли по укатанной тропинке от дома Марфы в сторону старого клуба. Там, как сообщил старик, собирались вечерами женщины: грелись у печки, обсуждали, кто как живет, кто кого навещал, кто болеет, а кто поправился.
— Если кто и знал про Марфину исповедь, — сказал он, — там подскажут.
В клубе пахло углем, на столе дымился самовар. На табурете у печки сидела баба Варя, подперев щеку, рядом — Дуня Лосева, с длинной толстой косой, уже седой, и вечно поджатыми губами. Среди них была женщина помоложе, Людмила, работавшая почтальоном.
Павел поздоровался и представил Сергея. Кое-кого из присутствовавших Малышев помнил.
— Нам бы только понять, — спокойно начал он, — знали ли вы, что Марфа собиралась на исповедь?
— Так зачем старой-то исповедоваться? — удивилась Варя. — Одна живет, ни с кем не спорит, не ворует, не пьет.
— Она мне говорила, — вступил Павел, — что грех старый у нее имеется, большой.
Те переглянулись.
— Так пущай покается, — фыркнула Людмила.
— Не успела она, — огорошил женщин отец Павел и сообщил, что Марфа Яковлевна отошла в мир иной.
В клубе раздался дружный тяжелый вздох, баба Варя разразилась рыданиями и причитаниями. Хотели звонить родне покойной, но связь по-прежнему отсутствовала.
Минут десять ушло на то, чтобы унять стенания и вернуться к интересовавшей Малышева теме. Первым делом он попросил в дом к покойной не ходить, дождаться приезда своих коллег из района.
— Да кто ж знал-то, — медленно произнесла Дуня. — Марфа молчаливая, но вот вчера к ней кто-то заходил вечером. Я через окно видела силуэт мужской, в валенках.
— Кто? — спросил Сергей осторожно, боясь спугнуть удачу.
— Да почем знать, слишком темно было. Походка такая уверенная, вряд ли старик. Да и вовсе не из наших, может.
— А чего это — не из наших? — тут же встряла Варя. — Все свои, тут чужим делать нечего: метель, чернота.
Сергей пригляделся к Дуньке. Та нервничала. Не от страха, а оттого, что сказала лишнее.
— Если кто и знал про исповедь, так это тот, кто в церковь приходит часто, — заметил он вслух.
Женщины молчали, а отец Павел посмотрел на Сергея и сказал:
— Есть у нас один человек, кто часто в храме бывает. Прислуживает даже иногда.
— Да-да, и язык как решето, — подхватила почтальонша. — Без злобы он, но не держит в себе ничего, не может просто.
— Имя? — спросил Малышев.
— Николай Зюзин, сын бабы Агриппины. Ему под сорок, но все еще в холостяках ходит. Немного того он — с приветом, — но безобидный. К Марфе заходил иногда дрова поколоть, воду принести.
— Где его найти?
— В доме у матери, ближе к реке. Но не знаю, дома ли сейчас, Николай часто по лесу ходит, говорит, слышит там голоса ангелов. Хотя в такую погоду, поди, у печи сидит.
— Что ж, — сказал Сергей, — самое время с ангелами поговорить.
Людмила вызвалась проводить гостя, отцу Павлу пора было возвращаться в храм. Она прошла с Малышевым метров сто и, указав рукой на заснеженную серую избу, простилась.
Дом Агриппины Зюзиной стоял возле леса, дальше только старая дорога на кладбище и подъезд к речке. Печная труба дымила, на заваленном