Уже со старта я легко взял барьер из трех лишних повторений «Отче…» перед началом каждого урока, с большим гандикапом промчался сквозь строй учителей с деревянными паддлами наперевес и триумфально закончил забег месяцем выскабливания зловонных вековых клоак в монастырском крыле для пожилых монахов.
Все мои преподаватели в той школе были священниками-иезуитами, нашпигованными благопристойностью и цитатами из священного писания, что, как вы понимаете, делало их идеальными мишенями для моего подросткового ехидства. Американская система школьного католического воспитания категорически не приемлет даже малейших проявлений юношеской непокорности, поэтому вряд ли я задержался бы там надолго, если бы один из моих учителей, отец Тарталья, преподававший рисование и историю искусств, не взял меня под свое покровительство. До сих пор не знаю, зачем ему это понадобилось – возможно, он как раз и был одним из тех, «кого моя тетя знала и кому доверяла», а может быть, это произошло потому, что я был лучшим по рисованию во всей школе.
От отца Тартальи я перенял любовь к чтению легкомысленных светских книг, обыкновение изображать бурю тлетворных страстей на лицах невиннейших святых мучеников и жизнерадостно-циничное отношение к церковным догмам. Он, например, считал, что вовсе необязательно слепо принимать на веру все изложенное в священном писании, потому что никто не знает наверняка – кем, когда и для какой цели все это было написано.
«Скорее, – говорил он, – к религиозной догматике следует относится лишь как к одной большой метафоре; именно же как к персту, указующему прямо наверх, в божью обитель».
Под «божьей обителью» он понимал некую абстрактную точку прибытия для тех, кто не довольствуется обычной верой, но стремится обратить веру в понимание, понимание – в знание, а знание – в мудрость. Живопись, чтение и музыку отец Тарталья считал наилучшими методами, которые помогают на пути к обретению этой мудрости, что в конце концов и сподвигло его сложить с себя духовный сан и присоединиться к известнейшей группе в стиле готик-металл, чьи нечеловеческие завывания, по злой иронии, до сих пор внушают уверенность многочисленным ее поклонникам в том, что до ада рукой подать.
Лишившись покровительства наставника, дружба с которым была мне очень дорога, я счел обучение законченным и, потратив все свои деньги (и некоторое количество чужих, должен признаться) на поддельные права и билет до Нью-Йорка, отбыл в неизвестном…
«Поз-звольте! – возмущенно воскликнут мои самые интеллигентные читатели. – Мы внимательно ознакомились со всеми вашими маловразумительными пассажами про «указующие персты» и прочей подобной чепухой, но так почему-то и не обнаружили никаких следов гомоэротических аберраций, неотъемлемо присущих, как нам доподлинно известно, данной социальной среде… кроме, разве, мимолетного упоминания о телесных наказаниях подростков – которое, впрочем, никак не может удовлетворить нас ни в эмоциональном, ни, тем более, в духовном отношении!»
«И правда, Джо, что-то у тебя тут не сходится. Как там насчет педофилов в рясах? Мы очень хотим услышать подробности!» – подхватят другие, из тех, кто попроще. Третьи же, совсем простые, не скажут ничего, потому что ничего не сумеют прочесть. Читателями я их здесь называю чисто условно. Зато обязательно найдутся четвертые, самые чувствительные, которые задушевно ввернут: «Мы беспокоились о тебе, Джо – твое рисование и музицирование в том иезуитском вертепе могло плохо закончиться для твоей задницы!»
Иными словами, из всего, что я рассказал о моих школьных годах, вы заинтересовались исключительно ректальной стороной дела. Не сомневаюсь, что этот ваш интерес носит сугубо исследовательский характер. И раз уж здесь мне приходится иметь дело с учеными мужами, я решил оформить это крайне неприятное для меня признание в виде очень простой математической задачи:
Предположим, в школе меня домогалось столько же священников, сколько хренналиардов китайцев родилось в вашем мерзостном гнездилище совершеннолетних обожателей подросткового фэнтези за последние лет триста (неохотно допускаю, что где-то на самом дальнем краешке Мультивселенной Безумия нашлось местечко даже для такого жалкого отребья).
Чтобы вычислить эту цифру, возьмите калькулятор и наберите 15 391. Теперь умножьте на 98. Вычтите 11 413. Результат необходимо поделить на 87 – и если у вас получилось: «Да что, черт побери, такое калькулятор?!», то будем считать, что я удовлетворил ваше любопытство!
Глава 9
В которой за моей спиной захлопывается пасть Зверя, но я остаюсь снаружи
Итак, я вошел в свою комнату. Там было темно, и я стал ощупывать стену в поисках выключателя. Наконец, мне удалось зажечь ряд светильников, опоясывающих комнату – и мой рот открылся шире, чем двери «Костко» в день распродажи газонокосилок. Комната, размером примерно футов в восемьдесят, была битком набита старинным оружием!
Рыцарские доспехи, шлемы с перьями, щиты, мечи, шпаги, кинжалы, топоры, булавы, пращи, копья, пики, луки, арбалеты и разнообразные стрелы грудами лежали на полу, на столах и стульях, выглядывали из заполненных кованных сундуков. Многое из этого было покрыто великолепной позолотой и начищено до блеска, ножны некоторых мечей были усыпаны разноцветными каменьями, но попадались и образцы самой грубой работы, ржавые и испещренные зарубками, полученными, наверное, в кровавых битвах за улыбку прекрасной дамы, или за Святой Грааль, или бог знает за что еще!
Увидел я там и совсем небольшие, детские сабли и копья – но такие же остро отточенные и смертоносные, как и все остальное оружие. На кровати, стоящей в алькове за тяжелыми бархатными завесами, были грудой навалены плащи, камзолы и панталоны всевозможных размеров, покроев и расцветок. Если предположить, что в соответствии с одним из самых расхожих литературных штампов «в комнате все осталось точно таким же, каким было прежде», то напрашивался очень простой вывод: мое детство слегка отличалось от детства среднестатистического американца!
Однако, кроме малой части загадочного барахла, которая была явно предназначена для ребенка, ничто другое не указывало на то, что я мог здесь когда-то жить. Не было ни игрушек, ни какой-либо другой, современной одежды; ничего, связанного со школой, спортом, музыкой, коллекционированием – вообще ни с одним нормальным детским увлечением. Комната словно принадлежала какому-нибудь средневековому Теду Банди [11].
Конечно, можно было подумать, что я ошибся дверью, или что этот арсенал появился здесь уже после моего отъезда в Питтсбург. Но каким-то образом я знал наверняка, что и сама комната, и все, что в ней находилось, определенно было когда-то моим; а самое