Соединенная случайностью судьбы пара поселилась в Сантьяго в доме андалусского стиля на улице Санто-Доминго, рядом с рекой Мапочо, часто выходившей из берегов в пору таяния снега. Фасад скрывался за тремя лимонными деревьями. Комнаты с высокими потолками демонстрировали обстановку эпохи ампира с ивовой плетеной мебелью из Пунта-Аренас. В декабре выписывали из Франции продукты, и дом наполнялся коробками с тыквами и фаршированными телячьими рулетами, клетками с живыми перепелами и уже уложенными на серебряные подносы ощипанными фазанами, чье мясо из-за долгого путешествия становилось таким жестким, что его невозможно было разрезать. Тогда женщины отдавались невероятным поварским экспериментам, которые напоминали скорее колдовство, чем гастрономию. Они включали в древние рецепты французской кулинарии произрастающие в Кордильерах овощи и фрукты, и коридоры наполнялись загадочным благоуханием и желтым дымом. Они подавали empanadas [3] с начинкой из колбасного фарша, петуха в вине мальбек, pasteles de jaiba [4] с сыром маруаль и такой вонючий реблошон, что чилийская прислуга была уверена, будто он произведен из молока больных коров.
Дети четы Лонсонье, в чьих жилах не было ни капли латиноамериканской крови, выросли в большей мере французами, чем сами французы. Лазар стал первым в череде трех мальчиков, которые появились на свет на постелях с красным бельем, ощущая запах агуадьенте [5] и зелья из змеиного яда. Хотя их окружали няньки, которые говорили на языке мапуче, их первым языком стал французский. Родители не хотели лишать сыновей этого наследства, которое вывезли с родины и спасли в изгнании. Это было подобие тайного прибежища, секретный знак, по которому можно опознать своих, одновременно пережиток и торжество предшествующей жизни. В день, когда родился Лазар, во время его крещения под лимонными деревьями у входа в дом, в сад вышла процессия, и одетые в белые пончо люди отпраздновали это событие, высадив в почву виноградную лозу, которую старый Лонсонье сохранил с горсткой земли в шляпе.
— Теперь, — сказал он, уминая землю вокруг стебля, — мы действительно пустили здесь корни.
С тех пор юный Лазар Лонсонье, никогда не бывавший во Франции, рисовал в уме страну предков с той же фантазией, с какой, вероятно, авторы индийских хроник представляли Новый Свет. Он провел юность в мире волшебных историй о далекой стране, защищенный от войн и политических потрясений, грезя о Франции, которая напоминала зовущую сирену. Он видел в ней империю, которая так далеко распространила искусство изысканности, что рассказам путешественников не удавалось превзойти ее великолепие. Расстояние, оторванность от корней, время украшали эту страну, которую его родители некогда покинули с горечью, так что он скучал по Франции, хотя и совсем не знал ее.
Однажды молодой сосед, говоривший с немецким акцентом, поинтересовался у Лазара, из какого региона происходит его имя. Семья этого элегантного блондина из немцев, переселившихся в Чили двадцатью годами ранее, осела на юге, где обрабатывала скудные земли Араукании. Лазар вернулся домой с вопросом на губах. В тот же вечер отец, сознавая, что жена и дети унаследовали его фамилию, возникшую в результате недопонимания с таможенником, прошептал на ухо сыну:
— Когда будешь во Франции, разыщи своего дядю. Он все тебе расскажет.
— Как его зовут?
— Мишель Рене.
— А живет он где?
— Здесь, — ответил отец, тыкая пальцем себе в сердце.
Традиции старого континента укоренились в семье так прочно, что никто не удивился, когда в августе появилась мода на «купание». Однажды отец Лонсонье, увлекшись идеей домашней чистоты, притащил ванну последней модели из эмалированного чугуна, на четырех ножках в виде бронзовых львиных лап; у нее не было ни крана, ни стока, зато она имела форму живота беременной женщины и в ней могли поместиться двое в позе зародыша. Хозяйка дома была очарована, детей забавляла конфигурация сосуда, и отец объяснил, что он сделан из слоновых бивней, доказывая тем самым, что перед ними, без сомнения, самое удивительное изобретение со времен паровой машины или фотографического аппарата.
Чтобы наполнить резервуар, отец обратился к Фернандито Бракамонте, el aguatero, водовозу из их квартала, отцу Эктора Бракамонте, которому многими годами позже предстояло сыграть важную роль в семейной истории. Фернандито был изогнут, как березовая ветвь, и имел огромные руки золотаря. Он возил в запряженной мулом повозке бочки горячей воды, поднимал их на этажи и усталым жестом заполнял ванны. По его рассказам, он был старший ребенок в семье, живущей на другом конце континента, в Карибском регионе, а среди своих братьев и сестер Фернандито упоминал старателя Северо Бракамонте, реставратора церкви Сен-Поль-дю-Лимон, утопистку из Либерталии и хроникера, пишущего на языке маракуча, который называл себя Бабелем Бракамонте. Но, несмотря на эту многочисленную родню, никто, по-видимому, не обеспокоился в тот вечер, когда Фернандито утонул в цистерне пожарной машины.
Ванну установили посередине комнаты и, поскольку все Лонсонье по очереди искупались в ней, туда окунули лимоны с растущих у крыльца деревьев, чтобы очистить воду, а на бортики поставили бамбуковую полочку, чтобы, лежа в воде, можно было перелистывать газету.
Вот почему в августе 1914 года, когда новость о Первой мировой войне достигла Чили, Лазар Лонсонье читал в своей ванне. В тот день с двухмесячным опозданием в страну доставили кипу газет. L’Homme Enchaîné публиковала телеграмму императора Вильгельма русскому царю. L’Humanité сообщала об убийстве Жореса. Le Petit Parisien информировала о введении всеобщего военного положения. Но самый свежий выпуск Petit Journal угрожающим крупным шрифтом извещал, что Германия только что объявила войну Франции.
— Pucha [6], — произнес Лазар.
Эта новость заставила юношу осознать расстояние, которое отделяет его от исторической родины. Его внезапно охватило чувство принадлежности к далекой стране, чьи границы были атакованы неприятелем. Лазар выпрыгнул из ванны, и, хотя в зеркале отражалось тощее тело, тщедушное и безобидное, не приспособленное к бою, он, однако, испытал воистину героический подъем духа. Лазар напряг мышцы, и скромная гордость согрела ему сердце. Он, казалось, ощутил дыхание предков, и в тот миг робкая догадка подсказала ему, что он должен подчиниться судьбе, которая поколение назад бросила его родных в океан.
Молодой человек замотал вокруг талии полотенце и с газетой в руках спустился в гостиную. Перед собравшейся семьей, в пропитанной густым ароматом цитруса комнате он поднял кулак и объявил:
— Я отправляюсь сражаться за Францию.
В те