Тереза
Лазар Лонсонье не умер от ранений. Он оставался без сознания, пока из-за линии фронта не прибыл врач, наложивший ему антисептик, и в течение трех ночей только судороги в теле говорили о том, что солдат еще жив. Пришлось назначить инъекции камфарного масла, морфина и опиума, чтобы облегчить боль, но эти меры не возымели никакого действия. В дождливый вторник Лазар стал одним из первых пациентов, перенесших лобэктомию, но об этой операции, которая представляла гордость тогдашней медицины, у него сохранились смутные воспоминания. Несколько недель Лазар находился между жизнью и смертью и наконец очнулся с тяжелой головой и набрякшими веками в госпитале, расположенном в трехэтажном сельском доме с четырьмя балконами, хранившем еще следы прежнего семейного счастья.
Комната, где он лежал, вероятно, когда-то служила детской, поскольку окно, выкрашенное к цвета экзотических птиц, было наглухо заколочено гвоздями, чтобы воспрепятствовать выходу на балкон. Лазар обнаружил, что весь замотан в бинты, а на левом плече белая льняная повязка. Он справился о братьях, и ему сообщили, что Шарль убит ударом штыка около Арраса в кипучем и яростном бою, где он до рассвета сражался исступленно и с азартом. Робер же умер на следующий день с винтовкой в одной руке и с бутылкой вина в другой — его раздавил танк, в то время как немецкий окоп был почти взят; это случилось недалеко от тех самых земель, где их предки выращивали виноград. Получив новости, туго спеленатый Лазар испытал такую боль, что у него случился ужасный приступ кашля, и, сотрясаясь в судорогах, он ударился затылком об изголовье. Таким образом он снова провалился в глубокое беспросветное забытье, в колодец без спасительной веревки или лестницы, корчась в спазмах и конвульсиях, и, казалось, после пробуждения его ждет безумие. Даже когда он поправился и был выписан из госпиталя, на сердце навсегда так и осталась тяжесть, и все последующие годы при мыслях о войне Лазар Лонсонье снова переживал горькую бурю тех дней.
Поскольку он владел испанским, то во время отпуска для выздоравливающих ротная канцелярия привлекла его писать письма с соболезнованиями семьям павших испаноговорящих солдат. Сев за старую печатную машинку, Лазар в первую очередь написал своей матери. Затем было множество писем, одно за другим, где ему приходилось рассказывать каждой отчаявшейся сестре, каждой безутешной вдове, каждому скорбящему отцу о славных военных операциях, в которых участвовали их сын, муж, брат, подбирая надлежащие слова, чтобы подчеркнуть храбрость погибших, беря на себя смелость вкладывать в их уста последние возвышенные слова, пронизанные надрывной патетикой. Он отправил около тысячи извещений, которые доходили до адресатов часто с полугодовым опозданием и заканчивали свой путь в выдвижных ящиках на другом континенте, как осколки воспоминаний; писем, которые матери с гордостью хранили среди платков куэка и медных дощечек, которые сопротивлялись насекомым и забвению, пока другое поколение не прочитает их заново.
Лазар быстро получил доступ ко всем книгам записи актов гражданского состояния. Близость к Юре позволяла ему поверить, что он может легко отыскать где-то среди желтых карточек муниципальных архивов единственного человека, еще помнившего, насколько ему было известно, о жизни его семьи до отъезда из Франции. Он твердо вознамерился найти своего дядю, некоего Мишеля Рене, о котором упоминал отец. Между тем не только не находилось никаких Рене или Лонсонье, но Лазар вдобавок заблудился в запутанных ветвях генеалогических деревьев и после нескольких недель упорных разысканий отказался от своих исследований, придя к выводу, что от всей этой китайской грамоты остались лишь мертвая бумага да безвестные тени. Таким образом, из четырех лет войны Лазар Лонсонье один год провел в окопе, два в госпитале, а последний в канцелярии мэрии.
Одиннадцатого ноября 1918 года в церквях Франции звонили во все колокола, извещая о конце войны. Когда в декабре Лазар покидал Францию и вместе с сотнями молодых латиноамериканцев садился на корабль, следующий в направлении Вальпараисо, душа этой благословенной страны, казалось, уже покинула ее, ибо буколическая сельская местность, о которой ему рассказывали, с мажордомами и живой изгородью из ольхи, теперь была населена только призраками грустных солдат. С палубы корабля Лазар созерцал пейзажи и вглядывался в далекие равнины: плодородные земли были удобрены кровью и трупами людей и лошадей, взбугрились братскими могилами, но зазеленели еще пуще.
«Эта страна кажется готовой к новой войне», — подумал Лазар Лонсонье.
В порту Вальпараисо мать ждала его на причале. Она постарела, сморщилась от тревоги и выглядела еще более бледной и хрупкой, чем в день его отъезда, с опухшими от долгих молчаливых слез глазами. Она живо помнила, как провожала троих сыновей во Францию, и, поскольку к ней вернулся только один, не могла по-настоящему узнать сына и в течение нескольких месяцев называла его то Лазаром, то именами братьев.
В пятьдесят два года Дельфина Лонсонье растеряла яркость когда-то огненно-рыжих, пышных, как георгин, волос. Страдая от невиданного ранее одиночества, она стала женщиной неуравновешенной, шаткой, как восковая скульптура, и на ее полупрозрачной коже, редко согреваемой солнцем, проступал лабиринт синих вен. Весть о гибели двоих сыновей потрясла ее до такой степени, что она стала страдать навязчивыми идеями. В ожидании возвращения Лазара мать приказала вымыть стены в гостиной черным мылом, сваренным из масла и ежевики, чтобы очистить душу дома и прогнать воинственных духов. Подавленная немыми кошмарами, она долго без жалоб блуждала на плоскогорье старости, среди обломков своих надежд, в складках пустых часов до того декабрьского вечера, когда убедилась, что ее семейное несчастье происходит от оружия. Поскольку Дельфина боялась любых металлических предметов, ей пришло в голову расплавить кастрюли, дверные петли и лестничные перила, чтобы смастерить из них блестящие безделушки, переделав таким образом все напоминания о смерти в пустяковые вещицы, скрашивающие жизнь. Вот почему, когда Лазар вернулся, увешанный наградами, позументами и орденами с барельефом женщины в лавровом венке, мать положила их вместе с золотом в тигель, повторяя, что никакие знаки отличия и никакая военная пенсия не могут вернуть ей детей,