Грета погасила свечи и присела к окну. В отражении стекла — она, лавка, полки, аккуратность.
В тишине вспомнился камердинер: белые перчатки, нелепый герб, чужой мускус. Кто-то очень не хотел, чтобы лавка фрау Браун стояла настолько прочно. Ну что ж.Она открыла журнал и написала:
«День: попытка украсть дверь — не удалась.
Город смеялся с гусыни — и это лучше любых указов. Камердинеры с фальшивыми гербами пахнут правдой хуже уксуса. Мой рецепт — в голове и в руках. На бумаге — только то, что можно читать вслух. И да, я смеюсь чаще. Это уже лечение.»Она отложила перо. Шелест трав с полки ответил ей спокойствием — будто лавка дышала в унисон.
— Доброй ночи, Линдхайм, — сказала Грета. — Завтра сварим мыло для кухни. И повесим у двери вторую табличку:
«Рецепты не продаются. Чистота — да.»С улицы донёсся хрипловатый гогот — гусыня, видимо, инспектировала ночную смену.
Грета улыбнулась во тьму. Интриги интригами, а жизнь — пахнет хлебом и розмарином. И это — её лучшая формула.Глава 11.
Глава 11
Ветер дул с реки, разнося по Линдхайму аромат рыбы, дыма и свежего хлеба. Осень вступала в свои права: не буйно, а уверенно, как женщина, знающая себе цену.
Грета стояла у двери лавки, наблюдая, как мальчишки тащат бочку с яблоками, а за ними вдова Шульц спорит с мясником, пытаясь доказать, что «яблоки полезнее сала, если знать, как их варить». Город жил своей жизнью, и впервые за долгое время Грета чувствовала — она часть этого мира, а не случайный гость.
Но сегодня в воздухе пахло переменой. Не тревогой, нет — чем-то пряным, непредсказуемым, как новый аромат, который ещё только предстоит открыть.
---
— Фрау Грета, — Ханна влетела, держа в руках письмо, как бомбу, — гонец от монастыря Св. Якоба.
— От настоятеля? — Не знаю. На печати крест и ветка лавра. И… запах ладана. Настоящего, дорогого!Грета аккуратно разорвала конверт. Бумага плотная, чернила выцветшие, но уверенные.
«Фрау Грета Браун, аптекарше из Линдхайма.
Ваша работа с травами и маслами привлекла внимание монастырской коллегии. Просим прибыть на предстоящую аптекарскую ярмарку в Вюрцбурге. С уважением, брат Матиас, орден Святого Якоба.»— Ярмарка, — произнесла она, и в голосе смешались восторг и тревога. — Это шанс… и проверка.
— И повод купить новое платье, — вставила Ханна. — Если нас не повесят за ереси раньше.---
Вечером она разложила книги, образцы масел и листы с рецептами. На окне — светильник, рядом — кружка с отваром, чуть горьким, как мысли.
Дверь скрипнула — вошёл Фогель.
На нём был длинный плащ, с которого стекали капли дождя. — Мне сообщили о письме. Вы собираетесь ехать? — Конечно. Это возможность показать, что женщина может быть не только «помощницей аптекаря», но и мастером. — Это опасно, — возразил он. — В Вюрцбурге строгие порядки. Женщин, работающих с алхимией, там не любят.Он подошёл ближе. В глазах — тревога, но под ней что-то другое, более тёплое.
— Я боюсь не за ярмарку. Я боюсь за вас. Она не ответила. Только выпрямилась, закрывая банку с настоем, чтобы спрятать дрожь пальцев. — Доктор, вы слишком часто путаете тревогу с привязанностью.Он улыбнулся уголком губ.
— А вы — уверенность с одиночеством.Грета тихо рассмеялась, и этот смех разрезал воздух, как лезвие.
— Тогда у нас паритет. Вы — мой здравый смысл, а я — ваша ерунда.Он хотел что-то сказать, но дверь снова распахнулась — и на пороге возник Йоханн, в плаще, пахнущем смолой и вином.
— Я вовремя? — спросил он, кивая на Фогеля. — Или помешал интеллектуальному поединку? — Мы обсуждали ярмарку, — ответила Грета. — Прекрасно. А я как раз собирался туда. У меня там поставки. Возьму вас с собой. — Это не прогулка, Йоханн. Там будут учёные, аптекари, инквизиторы. — Тем более, — ухмыльнулся он. — Я хоть посмотрю, как вы спорите с инквизитором, не обжигаясь.Фогель сдержанно нахмурился.
— Фрау Грета не нуждается в эскортирующих. — Конечно, — кивнул Йоханн. — Но я — не эскорт, а свидетель эпохи. И если кто-то захочет вас судить, пусть сначала попробует ваше мыло. Оно вымоет им остатки ума.Грета не удержалась и рассмеялась.
— Господа, достаточно. Если вы оба решили меня сопровождать, пусть будет так. Один — для приличия, другой — для бедствий.---
Поздно ночью, когда они ушли, Грета ещё долго стояла у окна.
Дождь стекал по стеклу, отражая её лицо — половина в тени, половина в свете. Фогель — тишина и логика. Йоханн — ветер и искра. А она — между.«Бог дал женщине интуицию, чтобы она понимала то, что мужчины пока объясняют словами», — подумала она с усмешкой.
Она достала из сумки браслет с гравировкой — «Аромат остаётся».
— Осталось решить, чей, — прошептала.С улицы донёсся гул ночного рынка, где торговцы грузили товар к утреннему отъезду.
Ярмарка звалась всё громче — как новая глава её судьбы.Грета задула свечу.
В темноте пахло дорогой, вином и грозой — смесью, из которой рождаются перемены.Утро выдалось резким, с тонким инеем на крышах и дымом, который не поднимался, а стлался над улицами, будто город прятал своё дыхание.
Грета шла по мостовой, запахи Линдхайма — древесный, хлебный, терпкий — уже стали ей ближе, чем когда-то запах стерильных лабораторий. Впереди вырисовывался рынок: голоса, колокольчики, звон монет. Жизнь готовилась к ярмарке.У ворот лавки стояли два мужчины, как два разных времени.
Фогель — собранный, аккуратный, сдержанный; на нём тёмный плащ, глаза цвета старой стали. Йоханн — небрит, с повязкой на руке, в которой пахло смолой и дорогами. Оба ждали её, оба по-своему смотрели.— Вы что, сговорились? — спросила Грета, приподнимая бровь.
— Нет, — ответили они в унисон. — Вот и чудесно, — усмехнулась она. — Тогда хотя бы не деритесь за чемодан.Йоханн схватил сундук первым и легко закинул в повозку.
— Женщине не подобает таскать тяжести. — Женщине не подобает слушать глупости, — парировала она. —