Грета улыбнулась.
— Иногда скука — самое острое оружие. ---Когда трактир опустел, и только свечи коптили над столами, к ним подошёл человек в плаще. Лицо скрыто капюшоном, но голос был знаком — брат Матиас.
— Вы справились, — произнёс он. — Даже лучше, чем я ожидал. — Вы ожидали провала? — уточнила Грета. — Я ожидал, что Бамберг останется Бамбергом. Но, похоже, теперь здесь пахнет иначе.Он сел напротив, положил на стол небольшой свёрток.
— Это из монастырского архива. Письмо одной женщины, жившей сто лет назад. Она тоже варила мыло. И тоже умерла, не получив права преподавать. Думаю, вы захотите это прочесть. Грета развернула свёрток. Пожелтевшая бумага, тонкий женский почерк:«Если однажды появится другая, что не боится ни золы, ни грязи,
пусть знает — каждое чистое полотно начинается с чёрного котла. Пламя — это не враг, это просто голос перемен.»Грета долго молчала.
— Я прочитаю это ученицам, — сказала она наконец. — Чтобы знали, что мы не первые. Матиас улыбнулся уголком губ. — Вот именно этого я и ждал.Он встал, расправил плащ.
— А теперь — совет: Ган не ушёл. Он всё ещё здесь. Пытается купить доверие коллегии через золото. — Пусть покупает, — ответила Грета спокойно. — Доверие, купленное за деньги, стирается быстрее, чем мыло. — Я бы не был так уверен, — сказал он мягко. — Деньги пахнут дольше, чем совесть. — Тогда пусть знают мой рецепт, — усмехнулась она. — Вода, зола и терпение. Ни золото, ни страх туда не входят.Матиас чуть поклонился и ушёл, растворившись в дыму свечей.
---— Ты веришь ему? — спросил Йоханн.
— Верю, — ответила Грета. — Но не доверяю. Это разные вещи. — Как и любовь? Она усмехнулась. — Любовь — вообще отдельная алхимия. Там ингредиенты никогда не в равных долях.Йоханн посмотрел на неё внимательно, с лёгкой улыбкой, как на рецепт, который хотелось бы выучить, но страшно испортить.
— И какие пропорции у тебя? — Терпение и ирония — поровну. Всё остальное — по вкусу. ---Ночью она вышла на улицу. Город спал. Луна отражалась в каналах, крыши блестели, а где-то далеко слышался колокол — как вздох.
«Вот он, другой век, — думала она. — Здесь женщины шепчут в подвалах, а я учу мужчин кипятить бинты.
И, может быть, именно это — настоящее чудо.»Она подняла глаза к небу — то самое небо, под которым когда-то Ирина Разумовская мечтала о науке, но не знала, что станет её частью.
«Жить — значит варить, — подумала она. — Каждый день. Себя, других, смысл. Главное — не дать пригореть.»
---Утром Бамберг проснулся иначе.
В госпитале, где вчера смеялись над женщиной с уксусом и хвоей, подмастерья уже кипятили воду. На воротах висела новая табличка — аккуратным женским почерком:«Чистые руки — начало милосердия.»
А внизу — подпись: Greta Braun.
И в этот день, впервые за много лет, в госпитале не умер ни один пациент.
Солнце вышло из-за собора, и дым из труб поднимался ровно, как строчки в новой книге.
А Грета, стоя у окна, подумала тихо: — Значит, рецепт работает.Глава 16.
Глава 16
Утро в Бамберге было прозрачным и холодным, как чисто вымытое стекло. По каналам тянулся лёгкий пар, мосты отражались в воде двойными дугами, а над собором звенела репетиция клироса — тонко, упрямо, будто кто-то стачивал ноты напильником.
Грета проснулась ещё до звона и какое-то время лежала, слушая, как глухо отстукивает по ставням ветер. Пахло полынью от мешочка под подушкой, вчерашним мёдом на столе и хвоей, которую она сушила для урока. Вчерашний день казался дальним, как другой город. Сегодня — снова работа, снова люди, и снова нужное, простое чудо: чистая вода.
В госпиталь она вошла ранним шагом, в сером платье, с туго завязанной косой. В коридорах стыл камень, в нишах чадили свечи, и у каждой двери на крючке висело по полотенцу — ещё влажному после кипячения. Подмастерья, мнётся на пороге, украдкой нюхали себе руки: им нравился новый, терпкий запах уксуса — пахло порядком.
— Guten Morgen, Frau Braun, — пискнул самый младший, мальчишка с торчащей макушкой. — Мы… мы кипятили ровно столько, сколько вы сказали. И… завязали коротко, как доктор приказал.
— Молодцы, — кивнула Грета. — Сегодня покажем ещё одну хитрость. Сначала — руки.Они выстроились у большого умывальника — монахи эту «премудрость» уже не обсуждали. Оловянная лейка звякнула, вода зашептала. Грета, как дирижёр, задала темп: ладони — пальцы — запястья — под ногти — не спешить. Возле стены стоял Фогель — спокойный, как правильная запятая, и лишь изредка поправлял кому-то локоть. В дверях — Йоханн, опершись плечом о косяк; он пришёл «просто посмотреть», но его взгляд следил за каждым движением Греты с тем вниманием, которого не заслуживал никакой уксус на свете.
— А теперь хитрость, — сказала она. — Жгучая вода. Для тех, кто боится холода в костях.
В медном ковше зашипела хвоя, уксус лёг тонкой кислинкой, мёд смягчил аромат, как тёплая ладонь. В коридоре на запах выглянула сестра милосердия с уставшими глазами — в этих глазах мелькнула надежда, как огонёк под крышкой.
— Разливаем понемногу. Это не питьё, это вдыхать. Только через ткань, чтобы не щипало горло. Три вдоха — и отставить.
Мальчишки тянулись, как подсолнухи к свету. Кто-то сморщился — щиплет! — кто-то заулыбался — тепло пошло! Фогель записал дозу на дощечке: aceti cum abiete — ad spiritus.
— А почему оно греет без огня? — спросил тот самый мальчишка-макушка.
— Потому что страх — холоднее болезни, — сказала Грета, и улыбка пробежала по ряду. — А мы страх подогреваем.---
К полудню «госпитальная скука» дала первый острый звук. В приёмную внесли женщину — сухонькую, в чёрной накидке; головной платок съехал, открыв бледный лоб. На руках — кровавые полосы от шипов: по дороге споткнулась, упала в кусты боярышника. За ней — муж, растерянный, с шапкой в руках.
— Сначала не крест, — тихо сказал Фогель, — вода.
Грета уже двигалась.