По вечерам, когда к печи подтягивались запахи дня, разговаривали. Говорили не «как правильно», а «как у кого вышло». Вера рассказала, как в городе над ней смеялись за то, что на базаре выбрала одну пару перчаток, а не две, «потому что двое рук, а не четверо». Степан — как однажды весной стоял у пустого стола и понял, что «не делится делимое» — и ушёл за город, потому что не умел делить женщину ни головой, ни сердцем. Пётр, хмыкнув, кратко бросил: «Меня учили — «держи линию». Я держу».
Мира слушала, как струится этот вязкий, но не тугой разговор. Слышала, как у каждого своё «невозможно» превращается в «можно» через действие. И чувствовала, как у неё внутри вырастает тихая, не громкая, не крикливая уверенность: любовь здесь будет — не от скуки и не «по правилам», а как отлив воздуха из комнаты, когда открываешь окно. Но сейчас — ещё до окна.
---Лекарь пришёл во второй раз раньше, чем договаривались. Принёс пузырёк масло-настойки «от пореза», пакетик горького «если кашель станет садом». Осмотрел козу, коротко кивнул: «держится», показал Марфе, как ставить «домашний сыр» — молоко, соль, тряпка, тяжёлый камень.
— Вам бы ещё один источник молока, — заметил он. — Овцу. Овца — терпеливее, чем коза, но шерсть — вещь.
— И найдём, — сказала Мира. И впервые позволила себе улыбнуться широко, не как хозяйка, а как человек.
— Нашёл я вам ещё, — добавил он, поднимая взгляд. — Пулю для разговоров. Там, за развилкой у камня, живёт старый плотник, один. Руки у него золотые, язык — серебряный, характер — железный. Роскошь и беда — вместе. Возьмите его — и дом скажет спасибо. Не мальчишка уже, но умный. И пусть он не знает, что «нельзя» — знает, что «надо».
---Однажды в полдень, когда жара придавила наш сарай к земле, а ветер будто ушёл с реки в отпуск, над дорогой появился силуэт. Мужчина шёл не быстро; шаги его были короткие, но упругие, как удары киянки по стамеске. На плече — связка инструментов, чехол из брезента со следами смолы. Лицо — в морщинах, не от жалоб, от солнца. Глаза тёмные, внимательные, не ищущие случайного.
— Яков, — представился он. — Дом у вас слышал: скрипит «по мирному». Плотника хотите?
Мира, не сдержав лёгкой усмешки, кивнула Пётру — «смотри». Пётр, как водится, не разговорился. Положил на козлы доску, набросал две линии, потянул рубанок:
— Пошумим?
Яков взял рубанок «как надо»: ладонь — не у края, а обхват; тело — не в стороне, а над линией; взгляд — не в стружку, а впереди. Первый проход — голос доски изменился. Второй — стал чище. На третьем Пётр кивнул едва заметно. Это был их разговор.
— Останетесь? — спросила Мира.
— Останусь, если не «хозяйка — барыня», — сухо ответил Яков. — Я домов не боюсь, а дам — иногда. Впрочем, глаза у вас не барские.
— У нас — нет барских, — отрезала она. — У нас — «своих не продаём».
— Тогда останусь, — сказал он. — Платите как всем — наполовину хлебом. И не учите меня, а спрашивайте.
— Согласна.
Девочка на крыльце вполголоса прошептала Вите:
— Это очень хорошо, — шепнула та в ответ.
---День, когда пошёл первый дождь, запомнился им не водой — звуком. Крыша отбивала равномерный дробь, и было в этом что-то утешающее, как в рефрене песни, которую знаешь с детства. Под навесом капающая стека с резонансом попадала в ведро — и каждому хотелось попасть туда же: в ритм.
Огород парил, как в бане, и запах встал тяжелее — земляной, насыщенный. Защипало в носу, да и ладно. В сарае коза от удовольствия прикрыла глаза, выводя длинную жвачку, козлята бодались в сене, петух деловито проверял всех — «на месте, на месте». Плотники, не прекращая дела, вытянули под навесом ещё одну линию — на будущее — для досок, чтобы сушились не на солнце, а в течении ветра. Марфа разбавила вязкую рыбу дымком свежее — копчёное потянулось по двору, как обещание. Вера с девчонками дёрнули за нитку — и вытянули из дня полчаса тишины для себя: присели, расправили спины, посмотрели на сад — листья блестят, грушится вода на краях.
— Небо наше небо, — сказала Вера вдруг. — Не то, которое мы помним. Но наше.
— Наше — это то, что над домом, — ответила Мира, и не заметила, как в голосе у неё нет больше хруста усталости, есть — тихая полнота.
---Вечером пришёл ответ на письма — как приходят важные вещи: не в открытую, а в человеке. По дороге показались две фигуры. Женщина несла на спине узел, сдвинутый набок; рядом шёл парень, взгляд как у тех, кто на весах держит не металл, а слово. Женщину звали Стася, у неё были быстрые руки и разговор сразу по делу — она не присматривалась к чужим углам, она прикидывала, куда поставить свой табурет. Парня звали Глеб — плотничий ученик, «видел один дом изнутри так, что понял — снаружи жил». Они пришли не «на чужое», а «к своим».
— Мы не богаты, — сказала Мира просто, — но у нас не берут последних. У нас берут плечо.
Стася секунду молча посмотрела на печь, на козу, на плетёные ворота в заводи, на то, как Яков водит рубанком. Кивнула:
— Плечо у меня крепкое.
Глеб, не тратя времени, снял куртку:
— Где держать?— Там, где ты скажешь, — впервые за день улыбнулся Пётр.
---И ещё одна мелочь, от которой почему-то стало светлее, чем от целого дня работы. Девочка, перетряхивая у порога мокрые шали, вдруг подняла взгляд на Миру:
— Можно я повешу ленты? Не наряд, чтобы хвастаться. А просто… чтобы красиво. Это не «богато». Это «свое».
— Можно, — ответила Мира, — и нужно.
Ленты были вырезаны из того самого куска ткани, что купили в городе «на дела». Вера отдала, не моргнув. Они были не алые и не синие — не для ярмарочной витрины, а