— Теперь все, кто будет идти с дороги, поймут, что здесь живут, — сказала Вита.
— Да, — сказала Мира. — Здесь живут.
---Ночью Мира не спала дольше обычно. Не от тревоги — от избытка. Сидела у стола с раскрытой тетрадью и писала, наконец-то не планы, а журнал дома — так, как в монастыре учили вести дневник сада: что посадили, что взошло, что заболело, что лечили, кто пришёл, кто ушёл. Но между строк, которые были сухими — «запруда поднялась на ладонь», «козлята — два», «вишня — принялась», — жил другой уровень текста: «сегодня Пётр смеялся», «Вера сплетала так ровно, что Яков кивнул», «Степан сказал «живёт» — и у меня отлегло», «Родион пришёл второй раз — значит, верит».
Она по привычке тянулась к словам осторожно, как к краю горячей печи: чтобы не обжечься. Но обжига не было — была просто жизнь, не красивая ради красивости и не страшная ради выпуклости. Та, которая держится на ритме: вода — хлеб — крыша — огонь — люди.
На последней строке она остановилась, потому что захотелось написать не пункт плана, а простую фразу. Она её и написала:
«Мне не страшно».Потом перечеркнула — не потому, что передумала. Потому, что решила: такие вещи не пишут в журнал дома. Их лучше знать.
Она потушила свечу, послушала, как с крыши капает остатний дождь, как коза переставляет ноги во сне, как ветер улавливает ленты у навеса. Легла — так, будто сложила день в сундук и закрыла, не ломая петли.
И пока она засыпала, дом не отвечал ей — он стоял. Крепко. Как то, что выбрали и сделали сами.
Глава 5.
Глава 5
Хлеб, слово и искра
С рассветом воздух был прозрачный, словно его выстирали в росе и развесили сушиться на ветках. Туман лежал в низинах ровными пластами, как одеяло, которое природа не спешит складывать. Запахи шли слоями: сперва мокрая земля, затем тонкая кислинка яблочной кожуры, а выше — дымок от печи, где Марфа бережно будила вчерашнюю закваску. Дом не звенел и не скрипел — стоял. Это ощущение стало для Миры лучшим утренним словом: «стоит».
— Вода — по очереди, — напомнила она, выходя к колодцу, и дети так серьёзно кивнули, будто речь шла о государственном законе.
Пётр уже был на крыше — тень его двигалась по руберу, как чёрная птица, тянущая гнездо. Яков под навесом вёл рубанком доску: стружка, лёгкая, как кожица молока, падала лентами и пахла медом. Вера и Вита раскладывали по верёвкам промытую ткань — ветер проходил через полотно и высушивал его, как заправский портной.
Мира отметила: ритм держится. Ритм — их лучшая стража. Она взяла тетрадь, записала коротко: «Ночь сухая, росы много. Лист на вишне держится. Малька в заводи больше. Крыша — половина под настил. Из работ — сыр, запруда, огород. Из дел — встречи». И поставила точку, как ставят подпись.
Родион пришёл к полудню, когда тень под навесом стала плотной на ладонь, и принёс с собой не только травы. За ним шёл юноша лет двадцати пяти — лёгкий в плечах, но с уверенной походкой человека, который привык носить суму с книгами. В руках — холщёвая торба, из горловины выглядывали краешки бинтов и деревянные коробочки.
— Это Арсен, — сказал Родион, и голос у него был такой, будто он объявлял не имя, а инструмент. — Ученик. Врачом ещё не зовите, но голову имеет и руки слушаются.
— Руки слушаются — это мы уважаем, — заметила Марфа, протягивая им кружки с горячей травой.
Арсен улыбнулся сразу — как улыбаются те, кто ещё не научился экономить улыбки. Снял суму, оглядел двор — не как чужак, а как человек, которому уже поручили заботу: козлята, куры, сушняк под стеной, мальчишка с ссадиной на локте.
— Сначала ссадину, — тихо сказал он, присев к мальчишке. — Потом — коза. Люди — первыми.
Мира уловила: в нём нет вежливой надменности города, только простота дела. Он не старался понравиться, он делал то, что считает правильным — и оттого нравился сильнее.
— Вы по договору на месяц? — спросила Мира Родиона, когда Арсен перебинтовывал локоть, объясняя мальчишке, почему нельзя срывать корочку.
— По договору — я. Он — по совести, — кивнул Родион в сторону племянника. — Попрактикуется здесь лучше, чем у базарного навеса. Если возьмёте.
— Возьмём, — ответила Мира, и это прозвучало так спокойно, будто они обсуждали ещё одну грядку. — Крыша не капает, хлеб будет, место найдём. Но предупрежу сразу: у нас работы больше, чем слов. И никто не «госпожа». Есть старшая — но у старшей руки в глине, как у всех.
— С этим у нас совпадёт, — заметил Арсен и поднял глаза. У него были тёплые карие глаза, в которых ещё жило удивление миру — не наивность, а именно удивление, редкая роскошь взрослых. — Мыть руки — буду. Молчать — могу. Спорить — тоже, если на пользу.
— Спорить можно, — сказала Мира, — но не вместо дела.
— Это я умею, — отозвался он, и в этой короткой фразе прозвучал смешок над самим собой.
---
Первый сыр получился несмелый, как первый лёд. Марфа согрела молоко до правильной «не кипящей» точки, бросила щепоть соли и немного уксуса, отцедила через чистую ткань, придавила камнем. Сыр лежал на ситечке и медленно дышал сывороткой — в воздухе стоял запах тёплой корки и детства. Девочка, присев на корточки, следила, как стекло, и косичкой оттягивала время.
— Я назову его «первенец», — объявила она.
— Только не зови так козлёнка, — хмыкнул Пётр над её головой. — Перепутаем.
Смех пошёл легко, как пар из печи.
Арсен заглянул, кивнул одобрительно:
— Не скрипит на зубах — значит, всё правильно сделали. Дайте кусочек — не врачу, врачу нельзя — студенту.
— Студентам у нас не отказывают, — отрезала Марфа и, не удержавшись, положила ему крошку на ладонь.
Он попробовал, сделал серьёзный вид знатока и выдал вердикт:
— Вкус настоящего счастья: недосол и тёплые