— Ты или я? — спросила Элла.
— Вместе, — ответил он.
Они взялись по краям крышки и подняли. Внутри — не золото, не кости. Свиток, втиснутый в тонкую оправу, и бронзовый медальон. На свитке — знакомый почерк тонких греческих букв. На медальоне — рельеф женского профиля, очерченного с такой нежностью, будто лепил тот, кто был влюблён. Рядом — крошечная ракушка из голубого камня.
— Афродита, — сказал Артём почти шёпотом. — Или, точнее, позднеэллинистическая интерпретация. «Μύσος» — морская пена, «κογχύλη» — раковина. — Он запнулся, ощутимо. — Элла, это похоже на то, что нам… шептали.
Она уже не слушала слова. Она смотрела на бронзу, и в груди у неё что-то сдвигалось: медленно, как льдина по реке весной. Редкое с ней случалось чувство — не страх, не азарт, а нежность. К самой идее красоты, к смеху морской пены, к неброскому сиянию металла.
— Дай, — сказала она, и голос стал мягче. Он вложил медальон в её ладонь.
Свиток раскрылся легко, как будто его любили. На пергаменте — карта с островами, виньетки волн, и в углу — тетрафармакон из четырёх символов: раковина, ветвь мирта, зрачок и пламя. Под ним текст: «Когда Дом иссечён тенью и воздух в нём тощеет, напойте его тем, чем напаивает мир богиня: смехом, телесной отвагой и морской солью. Ищите там, где из воды рождается женщина и шипит пеной под солнцем. Там лежит чаша и там ключ к чаше — глаз, что видит небо и дно».
— Чаша, — повторил Артём. — «Кифара» — нет… «κύλικα» — чаша. — Он выдохнул. — Это не легенда для туристических буклетов. Это инструкция. Библиотека «тонет» — и ей нужна энергия, смешно звучит, но — радость. Красота. Жизнь.
— А мы — при чём? — Элла провела большим пальцем по рельефу профиля, и у неё мурашки побежали по руке. — Хотя… — Она усмехнулась. — Мне это нравится больше, чем бить опричников.
— В Греции есть побережье, которое называли «местом выхода Афродиты», — оживился Артём. — Пафос, Кипр, Петру-ту-Ромиу… Но раковина из голубого камня — это может быть кикладский лазурит, или даже старый египетский фаянс, попавший через торговлю. Нужно… — он поймал её взгляд и запнулся. — Нужно сначала ты, потом карты.
— Сначала — мы, — произнесла Элла спокойно. — И — Библиотека. Она сейчас дышит чуть ровнее, но ты сам сказал — в ней «тощеет воздух». — Она бросила взгляд вглубь зала. Тень и правда стала менее липкой, чем ночью.
— И ещё… — Артём поднял пирамидку. — Здесь, в гранях, записана последовательность переходов. Если мы возьмём «греческий» маршрут, Библиотека сама подстроит гномоны. Но… — Он вытянул руку, и пирамидка теплее отозвалась, словно соглашается. — Но нам придётся «подпитывать» её и по пути. То есть… жить. Нормально.
— Ненормально, — поправила Элла. — Нормально — не про нас. — Она убрала медальон в внутренний карман под кожей — туда, где лежат вещи, от которых теплеет.
---Они шли по залам и собирали «в дорогу» — не вещи, а решения. В Гардеробной эпох кристаллические шары выводили на воздух мерцающие рекомендации: для Эллы — белая хитоноподобная туника с тонкими кожаными ремнями, короткий плащ, лёгкие сандалии с фиксаторами на щиколотках; для Артёма — простая льняная хламида, пояс, кожаные ремни для свитков. Элла засмеялась над его смущением и накинула на него плащ, словно проверяя посадку.
— Перестань шевелиться, — проворчала она. — Ты же не манекен, а персона эпохи. — И на секунду задержала ладонь на его ключице — будто случайно.
В Оружейной она выбрала короткий ксифос и скрытую пряжку-лезвие на пояс; он — трость с полой рукоятью, внутри которой прятался тонкий стилус для записей и игла для «всякого случая». «Ты не умеешь этим пользоваться», — сказала она. «Научу», — ответил он. «Кого — меня или себя?» — «Себя. Но если хочешь…» — «Хочу». Они оба улыбнулись одинаково виновато.
В Зале Мировых языков они активировали локальные пакеты — и словарь «койне» стекляшкой лёг в их чипы. Элла машинально повторяла несколько фраз, как боксёр повторяет связку перед боем. Артём слушал и вдруг подумал, что никогда не слышал, как кто-то так произносит древнегреческие слова — с хрипотцой, смеясь, будто они — не мёртвые.
А на выходе из зала их догнал запах лаванды и старой бумаги. Они обернулись. Рядом никого. Только тонкая струйка пыли в солнечном луче — как дорожка. Она тянулась к южной стене — дальше, в узкий проход, где никогда не было двери.
— Видишь? — тихо спросила Элла.
— Слышу, — ответил он. Голос у него стал почти шёпотом. — Он опять «шепчет».
В проходе оказалось помещение, которого не было на планах. Не зал — «камера» с округлыми стенами, как вино, выдержанное в бочке. На стене — имена. Выцарапанные, нарисованные, налепленные золотом и выжженные огнём. На разных языках. Рядом — годы. И символ — маленький треугольник, почти как их пирамидка, только с выбитым глазом внутри.
— Хранители, — сказал Артём. — Те, кто был. Те, кто… остался.
Он шёл вдоль стены, пальцами читая имена так же, как глазами. Элла молчала. На одном из изгибов он остановился. В груди что-то кольнуло.
— Смотри, — позвал он.
Среди греческих и латинских, французских и церковнославянских букв выделялось имя на кириллице, чуть «косое», как у человека, плохо привыкшего к новой азбуке: «ЕЛЕНА». Ниже — короткое добавление древнегреческими: «ἀμαζών».
— Амазонка, — тихо сказала Элла и усмехнулась. — История шутит не хуже меня.
— Это не шутка, — ответил он. — Это… приглашение. Или предупреждение. — Он коснулся пальцами выбитого глаза. — «Видеть». Не только факты. Суть.
— Ты умеешь? — спросила она.
— Учусь, — честно признался он. — У тебя — тоже.
Они стояли близко, как стояли ночью в первом зале, только сейчас между ними было не только тепло кожи — ещё и эти имена, тянущиеся назад столетиями. Элла положила ладонь ему на грудь — там, где билось сердце.
— Поедем, — сказала она. — В твою Грецию, профессор. Напоим твой Дом. И… посмотрим, кто кого.
— Дом — наш,