— Дом — это когда можно быть нелепым, — сказала она. — И живым.
— И сытым, — добавил он, положив на перила маленький свёрток: кусок лепёшки и ломтик рыбы. — На «если что». — И ушёл, даже не дождавшись её смеха.
— Ты сегодня была честной, — сказал Элиан, и его голос был ближе всех — и слышнее тише. — С собой. Это труднее, чем со всеми.
— Это мой способ не сойти с ума, — призналась она. — Честность — как воздух. Если его мало — кружится голова.
Он не приблизился. Просто стоял рядом. И этого было достаточно — для этой минуты.
Вдали, за Кромкой, ниточка зелёного света дрогнула — как нерв. Чужой корабль всё ещё был где-то там. Ждал. Копил терпение. Переставлял свои «сметы».
— Завтра будет снова «выбор», — сказала Татьяна — не ему, себе. — И послезавтра. И дальше. Я выдержу. И они — выдержат. Потому что мы — не предметы. Мы — слова. И я знаю, как говорить.
Дом лёгким касанием подсветил под её ногами слово «дом», как подпись под обещанием. Океан согласился басом. Луна зелёная улыбнулась криво. И ночь стала похожа не на «враг спит», а на «мы — тоже».
Татьяна вернулась в зал и погасила «кухонную» лампу. Потом снова включила.
— На «если что», — шепнула она и улыбнулась сама себе.
Глава 5
Глава 5.
Песня Кромки
Утро было противоестественно ясным — таким, какое обычно бывает на следующий день после больших разговоров: будто мир специально прибрался, вымыл небо, надраил камни и заказал птицам петь чуть громче. Под куполом стояла та самая тишина, которая не давит, а расправляет плечи: дыхание океана внизу, мягкий свет двух солнц, лёгкий аромат травы и соли. Дом, кажется, тоже расправил плечи: стены светились теплее, чем обычно, полы были тёплыми, а на кухне само собой уже находилось «на если что» — кувшин с зелёным настоем и хлеб, дышащий коркой.
Татьяна проснулась с ясной головой и тяжёлыми руками — приятная усталость, как после длинной дороги, которую пройти было не страшно, а необходимо. В зеркале — то же молодое лицо и тот же взгляд, в котором годы никуда не делись. Она промыла шею холодной водой и выдохнула себе шёпотом:
— Держим.
В зале уже шелестели голоса. Алла спорила с Полиной, можно ли есть «эти блестящие сливы» натощак, Яна, кажется, изобрела новый способ заворачивать лепёшку «для красоты», а Лина перечисляла по пальцам «у кого какой режим сна», как дежурный диспетчер на железной дороге. Дом одобрительно мигал пиктограммами и не сопротивлялся ничьей инициативе.
— Доброе, земные, — сказала Татьяна. — План: завтрак, дыхание, короткий обход по кругу — и возвращаемся раньше полудня. Сегодня к вечеру у нас гости. Женщины с соседнего острова. Местные.
— Женщины? — оживилась Алла. — Наконец-то кто-то, кто скажет, как оно тут «по-правильному» волосы заплетать.
— И кто расскажет, что нельзя трогать, кроме вон той красной ящерицы, — хмыкнула Яна.
— Ящерицу трогать точно нельзя, — механически сказала Полина и тут же улыбнулась: — Всё, молчу. Буду полезной, когда кто-нибудь упадёт в обморок от красоты.
— Сегодня никто не падает, — отрезала Татьяна. — Сегодня — дышим, смотрим, слушаем. А вечером — знакомимся.
Дом согласился коротким звоном и выкатил из стены полку с тонкими платками — цвета морской пены, лаванды и печёной глины. Платки пахли тем же домом: хлебом, чистыми руками и чем-то едва уловимым — может быть, корой.
— О, подарок, который не надо возвращать с поклоном, — сказала Алла и завернула волосы в лавандовый, ловко, будто всю жизнь это делала.
— Красиво, — кивнула Татьяна. — По местным обычаям чужим не дарят ничего «на руку», если не приглашены. Платки — на голову — можно.
— А как ты это уже знаешь? — удивилась Нина.
— Потому что я задаю вопросы, — ответила Татьяна. — И слушаю ответы.
Элиан появился бесшумно и, словно подтвердив, кивнул:
— Вы действительно слушаете.
— Слушаю — и слышу, — поправила Татьяна. — Разница есть.
* * *
Они шли по кольцу — дорожке, которую дом высветил вчера под самым куполом. Трава здесь росла гуще, листья деревьев были крупнее, и в их прожилках шевелилось молочное свечение: если прислонить ладонь, дерево отвечало лёгким теплом и запахом влажной коры. На поваленном стволе поднимались грибы — прозрачные, как желе, каждый — с крошечной искрой света внутри.
— Не трогать, — тихо предупредил Рион. — Красиво — не значит съедобно.
— Кто бы говорил, — пробормотала Алла, глядя на его профиль. — Некоторые здесь слишком красиво выглядят, но это не значит…
— Алла, — укоризненно сказала Лина.
— Что? Я просто вслух думаю, — невинно приподняла брови та.
Каэль шёл с краю, как тень, но слышал всё. От его молчания воздух зыбил, как от жара над камнями. Иногда он бросал короткие взгляды в сторону Кромки — туда, где тонкая полоса света делила мир на «можно» и «не надо». Там, за гранью, воздух будто звенел выше.
— Слышите? — остановилась Татьяна. — Это не просто ветер.
Звук был тонким, как если бы кто-то провёл пальцами по краю гигантского хрустального стакана: в глубине, у Кромки, дрожала ровная нота. Ни на птицу, ни на механизм не похоже.
— Песня, — сказал Элиан. — Мы называем это так. Кромка поёт, когда меняется давление и свет. Или когда рядом кто-то дышит иначе.
— Кто-то — мы? — уточнила Татьяна.
— Кто-то — мир, — ответил он. — Интересно, вы это слышите. Многие — нет.
— Я музыкант, — неожиданно сказала Яна. — То есть… была. В детстве. Я слышу, когда дом фальшивит.
— Дом не фальшивит, — не удержался Каэль.
— Это я так шучу, — примирительно подняла руки Яна. — Всё, молчу.
Они стояли, и Песня становилась то выше, то ниже, будто кто-то пробовал ноту «на вкус». И вдруг в этой ноте — как тонкая ниточка — появилось знакомое. Не слово, не мелодия, а настроение, как запах детства. Татьяна вздрогнула: в памяти всплыла