— Деконтаминация, — сказал золотой, проходя рядом: голос низкий, гулкий, без суеты. — Никакой боли.
«Без боли… как будто это сейчас главное», — подумала Татьяна, оглядывая своих.
Женщины сгрудились, кто-то дрожал так, что звенели зубы, кто-то пытался шутить — слишком громко, на грани истерики; одна — совсем юная на вид — присела на корточки у стены, закрыв уши руками, и раскачивалась, как ребёнок.
— Встали, — тихо, но твёрдо сказала Татьяна, проходя взглядом по лицам. — Ровно плечи. Мы — живые. И мы — земные. Держим уровень.
Кто-то всхлипнул, но выпрямился. Девушка у стены подняла глаза — серые, распухшие от слёз — и медленно встала, цепляясь пальцами за гладкую стену.
Коридор повёл их вглубь. Поворот, ещё один — и вдруг пространство раскрылось. Помещение было широким, амфитеатром — очевидно, грузовой отсек, превратившийся в приёмную. Встроенные в стены мягкие лавки, световые панно с растительными мотивами — тонкие линии листьев и стеблей, будто живые рисунки светились изнутри. На полу — рисунок, напоминающий водную рябь. Всё рассчитано на то, чтобы гасить панику, заметила Татьяна. Они — не варвары.
— Здесь безопасно, — сказал тёмный, активируя защитный купол; прозрачная дымка, как мыльная плёнка, вспыхнула и растаяла, но воздух стал на оттенок плотнее, защищённее. — Сядьте. Пейте.
Сбоку из стены выехала узкая стойка с прозрачными чашами. Вода — прохладная, с привкусом камня; на поверхности — маленькие пузырьки, как в горном источнике. Татьяна взяла первую и, не торопясь, подала девушке, которая всё ещё дрожала.
— Пей маленькими глотками.
— Я… Нина, — едва слышно сказала та, укутывая чашу двумя руками, как ладонями печку. — Мне страшно.
— Всем страшно, — ответила Татьяна. — Дышим. Считай до четырёх на вдохе, до шести — на выдохе. Ещё.
Слева хмыкнули.
— Да чего вы… Мы же на корабле, господа спасли, — голос резковатый, с бравадой. — Сейчас домой отвезут и всё.
Говорившая — высокая, с короткой чёлкой, и видом «я-не-из-слабых». Глаза блестят слишком ярко: показное бесстрашие.
— Скажи имя, — повернулась к ней Татьяна.
— Алла.
— Алла, бравада — это маска. Нам сейчас не маски нужны, а ясная голова. Поняла?
Алла задрала подбородок, хотела огрызнуться — и вдруг сникла, села, уткнулась пальцами в переносицу. Маска треснула.
— Меня зовут Лина, — вмешалась женщина средних лет на вид — мягкие черты, спокойные руки. — Можно я сяду рядом с той девочкой? Ниной. У меня двое сыновей… ну… были. Я умею. — Она обернулась к Татьяне. — Не возражаешь?
— Садись, конечно, — кивнула Татьяна.
Сквозь шум её собственного крови она услышала: где-то по корпусу шла вибрация — короткий, рваный ритм. Маневровые. Они отстыковываются, поняла она, хотя никогда прежде не летала. Инстинкт? Или мозг судорожно пытается собирать картину мира из обрывков фильмов и логики.
Белый подошёл ближе. В руках — свёртки из тонкой ткани, похожей на шёлк, но плотнее. Он молча опустил их на лавку.
— Сменные накидки, — коротко сказал он. Голос — чистый, без хрипоты, как колокольчик, но мягкий. — Ваши… — взгляд на прозрачные комбинезоны — задержался на долю секунды, и он отвёл глаза. — Это — удобнее.
Ткань оказалась тёплой, лёгкой, пахла чем-то лесным — не духи, а натуральный едва ощутимый аромат. Цвет — мягкий графит с зеленоватым отливом, как сырая кора. Женщины тянулись, укутывались, кто-то впервые за всё время дёрнул уголком губ — благодарность без слов. В помещении стало тише.
— Имена, — сказала Татьяна, когда движение улеглось. — По кругу. Назовёшь имя и одну вещь с Земли, которую ты держишь в голове — запах, слово, лицо. Нам это нужно.
— Зачем? — спросила Алла, уже тише.
— Чтобы мы были вместе не только телом, — ответила она. — Чтобы помнить, кто мы.
Молчание. Потом кто-то вздохнул.
— Нина, — едва слышно. — Запах горячего хлеба из пекарни у метро. Он всегда был по утрам. Я туда шла, даже если не голодная.
— Лина, — уверенно. — Голоса моих мальчишек. Они всегда спорили, кто будет выносить мусор.
— Олеся, — глухо. — Мамин платок с васильками. Я его носила у сердца, когда было тяжело.
— Яна, — высокий голос, нервный смех. — Кошка. Пушистая. Каждое утро ложилась на клавиатуру и мешала работать. Я ругалась, а она мурлыкала ещё громче.
— Алла, — коротко, но уже без бравады. — Шум качелей на детской площадке. Поздно вечером. Там никого нет, а цепи звенят на ветру.
Круг пошёл, как ручей, протаптывающий себе русло. И с каждым именем напряжение отпускало, голоса становились ниже, дыхание — глубже. Татьяна слушала и чувствовала, как память самой раскрывает старые шкатулки.
«Тёплая блестящая шкурка новогоднего мандарина. Запах ладана в маленькой полутёмной церквушке, куда я заходила не верить — дышать тишиной. Дочкин смех в семь лет. Горячая кружка чая зимой у окна. Снег, падающий на чёрные ветки. Бабушкины руки, пахнущие хлебом и берёзовым веником».
— Татьяна, — сказала она, когда круг дошёл. — Стук дождя по подоконнику ночью. И свет в кухне, когда я просыпалась и понимала — я дома.
«А теперь — новый дом. Или не дом? Не смей плакать», — приказала себе.
— Вы слишком спокойны, — рядом возник тёмный; он произнёс это не обвиняюще — как факт, который не помещается в его картину мира. — У большинства в такой ситуации… — он поискал слово, — распад.
— Мне страшно, — честно сказала она. — Но страх — как собака: если чуяет слабость, бросится в горло. У меня нет права пахнуть слабостью. Они смотрят на меня. — Она кивнула на женщин.
Тёмный всмотрелся в неё. В его глазах действительно теплилось пламя — не метафора: в тёмной радужке будто горели крошечные искры. «Что вы за раса?..» — мелькнуло.
— Как зовут вас? — спросила она уже у белого, который раздавал последнюю накидку.
— Позже, — вмешался золотой. Он стоял рядом, как стена: широкие плечи, волосы, собранные в высокий хвост, и взгляд, от которого расслаблялись мышцы — потому что в этом взгляде была сила. — Сейчас — отдых. Потом — разговоры.
— Нет, — ответила Татьяна,