Непродолжительное совещание шепотом, и одна из фигур направляется к камере вожака. Через глазок наблюдения прекрасно видно, что заключенный лежит без движения, глаза у него закрыты (в камере, согласно инструкции, горит контрольная лампочка). Пришедший достает из-под пиджака пистолет с сильно удлиненным стволом — такие применяют агенты ЦРУ при проведении специальных операций, — осторожно открывает окошко, куда обычно просовывают еду, тщательно прицеливается и нажимает на спуск. Тонкая пластмассовая игла впивается в шею заключенного, он дергается во сне, но тут же затихает.
Человек в маске достает связку ключей, бесшумно открывает дверь камеры, подходит к лежащему, приподнимает веко, чтобы убедиться, что дело сделано. Напрасная предосторожность: препарат, которым пропитана игла, изготовлен в лабораториях ЦРУ и мгновенно парализует и убивает любое живое существо. Обнаружить состав яда при вскрытии невозможно: вещество разлагается на безобидные компоненты буквально через несколько минут после своего действия.
Теперь в руках у вошедшего другой пистолет (иглу он, разумеется, тут же вытащил и спрятал), который он вкладывает в безжизненную руку вожака. Некоторое время он раздумывает, не перевернуть ли тело на спину, но, опасаясь, что могут остаться характерные трупные пятна, от своей затеи отказывается. Подносит руку террориста с вложенным в нее пистолетом к затылку и нажимает на спуск. Звук выстрела, который слышен в коридоре, в комнату охраны не проникает — звукоизоляция в тюрьме превосходная. «Террорист номер один», кошмар всех благонамеренных граждан, освобождения которого добиваются захватившие посольство, мертв.
Тем временем трое других рассредоточиваются у остальных камер. Они могут действовать без излишней спешки, в их распоряжении без малого час до очередного обхода, а заключенные получили добрую дозу снотворного, подмешанного в еду. И все повторяется снова: три бесшумных выстрела, три иглы, впившиеся в спящих, — и путь свободен.
В камеру террористки, подруги вожака, входят двое: тот, первый, покончивший с главарем, и его спутник. Им предстоит проделать самую сложную операцию. Веревка, скрученная из лоскутов тюремной простыни, у них наготове; забрать старую простыню из камеры, укрепить петлю, привязать веревку к вентиляционной решетке — дело считанных минут. Гораздо сложнее перенести тело, и не потому, что с этой задачей не могут справиться двое крепких мужчин. Перенести тело надо так, чтобы не осталось следов: известно, что, если труп приподнимают или переносят, на нем остаются фиолетовые пятна. Пришедшие осторожно поднимают террористку под локти, подносят к петле, затягивают ее на шее и отпускают. Все в порядке, никаких следов они не оставили.
Куда проще действовать двум другим убийцам. Поднести нож к сердцу и нажать на кнопку, выбрасывающую лезвие, или перерезать вены осколком стекла не составляет труда. Теперь остается уничтожить улики, закрыть камеры и уйти тем же потайным служебным ходом, которым они пришли.
Убийцам не повезло в одном: игла, выпущенная во вторую террористку, не достигла цели. Она застряла в бретельке лифчика и тела не коснулась. Второй прокол: за ужином заключенная едва притронулась к еде, и потому доза снотворного, принятого ею, оказалась недостаточной. Как сквозь плотную толщу воды она слышала глухой хлопок, похожий на звук выстрела, слабые шаги по коридору, видела открывшуюся в камеру дверь, чувствовала, как кто-то вспарывает ей вены. Кричать она не могла — и тело и язык были словно парализованы.
Вначале ее посчитали мертвой, и только тюремный врач обнаружил в ней признаки жизни. В госпитале с зарешеченными окнами ее выходили. Придя в себя, она продиктовала адвокату заявление, в котором изложила события трагического вечера. Заявление было сделано в присутствии свидетелей и нотариально заверено.
Наш журнал счел необходимым опубликовать полученный текст полностью. Ибо долг свободной прессы в свободной стране — информация читателей, даже если достоверность этой информации порой может выглядеть сомнительной: читатель сам в состоянии отличить правду от вымысла. К тому же после публикации поубавится и число фантастических небылиц, возникающих всякий раз, когда наши официальные власти по разным причинам не отваживаются предавать гласности неудобные для них факты. Вот текст заявления:
«Официальная версия, гласящая, что мы, четверо заключенных центральной тюрьмы, приняли решение о коллективном самоубийстве и осуществили его, является ложью от начала до конца. Я, единственная уцелевшая, заявляю: никто из нас и не помышлял о том, чтобы добровольно уйти из жизни. Мы были твердо уверены в своем освобождении. Убеждены, что, если бы даже эта операция не открыла перед нами двери тюрьмы, наши соратники по борьбе, находящиеся на свободе, рано или поздно добились бы нашего освобождения.
Расскажу последовательно о событиях вечера, предшествовавшего убийству. Начну с того, что ежевечерний унизительный обыск — как наших камер, так и нас самих — в этот раз почему-то никто не проводил. Я заостряю внимание на этом лишь потому, что подобный казус случился впервые за все долгие месяцы и годы нашего заточения. Для тех, кто не знаком с порядками в тюрьме, добавлю, что здесь скорее отменят выдачу пищи, чем обыск.
Нам был принесен ужин, причем — опять новый сюрприз! — никто не пришел за грязной посудой — неслыханное нарушение внутреннего распорядка, согласно которому заключенным нельзя оставлять никаких посторонних предметов.
Сразу же после ужина я почувствовала страшную усталость и тяжесть в голове. Веки смыкались, тянуло ко сну. Совершенно очевидно, что в пищу было подмешано сильнодействующее снотворное. По счастью, в этот вечер у меня не было никакого аппетита, я немного поковыряла в тарелке, заставила себя проглотить кусочек пищи, больше есть я не могла: сильное нервное возбуждение, ожидание и надежда на близкое освобождение полностью лишили меня аппетита. И вдруг — этот ничем не объяснимый приступ сопливости, причем часа за три-четыре до того, как я обыкновенно ложусь спать.
Я прилегла. Все дальнейшее воспринималось так, как если бы я ощущала происходящее вокруг меня через толстую ватную стену. Какие-то шаги — глухие, далекие… Какой-то звук, похожий на выстрел. Сколько прошло времени — в том моем состоянии оцепенения определить невозможно. Последнее, что я помню, — как кто-то взял мою руку, потом отдаленное ощущение внезапной и резкой боли, потом то же самое со второй рукой. И медленное погружение во мрак, редкие, затихающие где-то вдали удары колокола.
В тюремном госпитале мне сообщили, что я пыталась покончить с собой, вскрыв вены осколком стекла, который был найден возле меня. Наглая, гнусная ложь! Всех нас усыпили и убили — подлое, трусливое преступление. Мне одной удалось выжить: мои несчастные товарищи, очевидно, приняли, сами того не ведая, большую