Запись от 16 марта. Бомбей.
Город в городе:
Сегодня я отважился посетить северную часть крепости, которую отделяет от основной, европейской, незримая черта. Нет никаких заборов или будки караульщика, но стоит миновать рыночные или королевские бараки, и ты оказываешься в другом мире, где обитают люди иного цвета кожи и языков. Лабиринты узких улочек, где дома, кажется, срослись друг с другом, создавая тень и прохладу. Воздух густ от ароматов: здесь жарят лепешки «чапати», варят пряный чай «масала», и пахнет куркумой, кардамоном и перцем. Склады на каждом углу ломятся от тюков с хлопком, опиумом, сахаром, рисом и тканями. Кругом базары — это буйство красок и жизни. Торговцы сидят на земле, окруженные холмиками и даже целыми мешками специй всех оттенков желтого, красного и коричневого. Рядом продают тончайший муслин, шелка, вышитые ткани, украшения из серебра или цветочные головки большими корзинами. Я видел безобразных старух в рубище и женщин в ярких сари, прозрачных как паутина, их руки, ноги, шеи унизаны браслетами и подвесками, а в ноздрях сверкают драгоценности. Мужчины-носильщики с телом, позолоченным солнцем и украшенным настоящим золотом, сгибаются под тяжестью тюков, выкрикивая: «Сааб! Бачай!» — чтобы очистить себе путь. Боже, страсть индийцев к золоту воистину необъяснима — они готовы голодать, лишь бы купить себе хоть одну побрякушку.
За городскими воротами:
Я прошел этот оазис Востока внутри городских стен насквозь — до Базарных ворот. У ворот стоит караул — бравые сипаи в алых мундирах, но с тюрбанами на головах, и британские «красные мундиры» из 103-го полка. Проход сквозь ворота — словно переход между мирами. Внутри — шум, сутолока, пыль и яркие краски, снаружи — пасторальный пейзаж, плоская равнина, усеянная огородами, коттеджи, высокая гора с часовней наверху и Дом правительства в иезуитском монастыре на бывшем острове Парел. Бывшем, потому что он, как и остров Мазагаон, уже слились с Бомбеем в единое целое. Говорят, раньше там простирались болота и местность, затапливаемая во время прилива. Но мелиоративные работы сэра Хорнби, устранили сей недостаток, и горожане полны энтузиазма облагородить в духе провинциальной Англии осушенные земли.
Запись от 17 марта.
Люди и веры:
Поражает смешение народов. Добрые англикане соседствуют — но не смешиваются! — с парсами-зороастрийцами в их белых остроконечных шапках; с индуистами в набедренных повязках с священными знаками на лбу; с мусульманами в длинных рубахах и тюбетейках или чалмах; с африканцами-сидди; и, конечно, с католиками-португальцами, чьи предки владели этими островами. Их церкви все еще стоят рядом с индуистскими храмами и мечетями.
Общее ощущение:
Бомбей — это диковинный сплав. Город-гибрид, где величие Британской империи тесно переплетается с древней, шумной и полной жизненной силы индийской культурой. Он дышит торговлей, амбициями и возможностями. Пахнет деньгами, морем и специями. И я, стоя на этом перекрестке миров, чувствую, что нахожусь в одном из нервных узлов будущей империи, чей потенциал и вовсе непостижим'.
Я отложил в сторону перевод нескольких страничек из дневника некоего Чарльза Уэзерби, возможно, одного из тех трех англичан, кого казнили здесь, в летнем дворце. Эти бумаги мне подсунул Рерберг, посчитав, а вдруг пригодится. Что ж, на кое-какие мысли они меня навели, очертания плана будущего штурма приобрели более четкие контуры. И неплохо дополнили карту укреплений Бомбея, насытили ее, так сказать, красками и запахами.
Слоны! Мне нужно много слонов!
* * *
После возвращения с Гоа, убедившись, что с Марьяной все в порядке, я засел за работу, готовясь к осеннему походу. Собирал откуда мог информацию, раздавал указания военным, ругался день-деньской с армейскими поставщиками, отчего-то вообразившими, что я лох педальный и из меня можно веревки вить, занимался государственным строительством. Дел было невпроворот, и никак не удавалось улучить минутку серьезно поговорить с Нур. О личном, а не о политике — на нее как раз время находилось.
Быть может, я просто дрейфил или не знал, как нам выйти из семейного кризиса? На людях мы выглядели счастливой парой, но тучка на солнце имела место быть. Черная такая, грозовая. Способная в любую минуту разразиться громом и молнией. Возможно, я излишне все драматизировал. Или сказывалось отсутствие опыта двоеженства — откуда ему взяться?
И с Марьяной все было очень непросто. Я никак не мог понять, что мною движет — отеческая забота или искра любви, проросшая незаметно в моем сердце. Вырвавшееся у меня обещание, продиктованное исключительными обстоятельствами, — чем оно было на самом деле? Душевным порывом? Или все куда сложнее?
Я пытался что-то объяснить моей принцессе, моей ненаглядной княгине по дороге в Серингапатам, но выходило коряво. Какие-то бестолковые слова, детский лепет, на который она отвечала с легкой улыбкой, что все в порядке, что она сама мне предлагала взять казачку в жены. Но я-то видел, что ни черта не в порядке. Она чего-то ждала от меня, какого-то обещания, которое сломает лед в наших отношениях. Весь мой опыт прожившего долгую жизнь мужчины не мог мне подсказать правильного ответа. А действовать методом проб и ошибок — это было бы самое глупое, что можно придумать.
— Муса! — окликнул я своего верного драбанта, претворявшегося ветошью в углу моего кабинета, но не выпускавшего из рук кинжал или заряженный пистолет. — Скажи, чтобы позвали княгиню Нур, а сам отнеси в зенан букет лотосов Марьяне. Скажешь, что от меня.
Марьяну, как только ей стало лучше, перенесли в жилые комнаты на женской половине летнего дворца. Устроили как принцессу, служанки окружили заботой. Каждую лично проверил Зачетов, и все знали, что казаки их лишат жизни, если с червленичкой что-нибудь случится. Слух о предстоящей новой свадьбе уже гулял не только по дворцу, но и по всему княжеству.