На место Абрамовича предлагалось назначить сотрудника ОМС «Анри» – Я. М. Рудника [9], который находился в Китае с 1928 г. и в качестве своего прикрытия использовал фирму «Чайна Трейдинг Ко».
Руководитель объединённой резидентуры (ИНО ВЧК-ГПУ и Региструпра ПШ РВС Республики – РУ штаба РККА) во Франции (март 1921 – январь 1922), с 1925 г. Рудник являлся сотрудником Отдела международных связей ИККИ в Австрии – был прикомандирован к советскому полпредству в Вене под фамилией «Луфт». Он отвечал за переправку финансовых средств, занимался подготовкой заграничных поездок коминтерновских руководителей и посланцев компартий, разрабатывал для них маршруты следования, обеспечивал явками и фальшивыми документами.
Работавшая вместе с мужем в Вене Элизабет Порецки так характеризовала Рудника: «Ему было около тридцати пяти лет. Всегда опрятный, подтянутый, он, однако, производил при первом знакомстве странное впечатление: Люфт (так в тексте. – Авт.) находился в состоянии постоянного напряжения – не переставая двигался, когда говорил, в разговоре часто перескакивал с одного языка на другой, не замечая этого, темпераментно жестикулировал, глядя на собеседника глазами, полными огня и страсти. Хотя Люфт и не принадлежал к оппозиции, он часто слишком открыто высказывался о партийном руководстве СССР и разрушительных для партии методах его работы. Кроме того, у него были дружеские отношения с послом Иоффе…»
В Шанхае Рудник находился с женой, Татьяной Николаевной Моисеенко-Великой [10] (в прошлом, а возможно, и к моменту приезда в Шанхай, – сотрудницей ИНО ОГПУ) и трёхлетним сыном Дмитрием (Джимми – затем учился в Ивановском интердоме). Итак, Яков Матвеевич Рудник имел славное революционное прошлое, опыт нелегальной работы, прерывавшийся, однако, арестами, что не могло не настораживать.
В конце 1930 г. Абрамовича отозвали, и с его отъездом в начале января 1931 г. представителем ОМС в Шанхае стал Рудник. В работе он не стремился следовать бескомпромиссной линии своего предшественника, что вполне устраивало всех – и членов Дальневосточного бюро, и китайских коммунистов. Однако развернуть активную деятельность ему не удалось.
1.4. Некоторые аспекты национально-психологических особенностей китайцев первой трети XX в.
Китайцу не важно, как построена фраза, лишь бы она рождала образ, с которым он знаком
Специфика работы иностранцев в Китае в отличие от Европы и США заключалась в существовании «языкового барьера». В Европу или Америку разведчики приезжали чаще всего со знанием языка страны пребывания. Китайского же языка сотрудники Разведупра, как правило, не знали и не могли непосредственно общаться с китайцами, поскольку редко кто из них в начале 30-х годов мог изъясняться по-английски. И здесь проблема заключалась не столько в отсутствии желания Центра достойным образом подготовить работников, а в сложности, связанной с такой подготовкой. Неподготовленному европейцу было практически невозможно ни понять, ни объяснить поступков и действий отдельных китайцев.
В самом Китае китайский язык как единый национальный устный язык отсутствовал (был сформирован только к 1955 г.). В условиях отсутствия единого устного языка в Китае традиционно существовала система средств общения, состоящая из унифицированного письменного языка «баихуа», основанного на диалектах Северного Китая XIV–XVI вв. Одновременно на всей территории Северного Китая получил распространение «язык чиновников» (гуаньхуа), основанный на пекинском диалекте. Это был язык государственных служащих – как маньчжур, так и китайцев. Он и лёг в последующем в основу современного литературного языка, по-английски получившего наименование Mandarin language.
Китайская письменность имела зрительную природу; она зародилась и развивалась обособленно от устной речи. Основой китайской письменности является иероглиф. Современная иероглифика (понятийные идеографические знаки) развивалась из рисуночного письма, иначе называемого пиктографией. Знаки рисуночного письма отражали внешний вид, форму отдельных предметов и явлений окружающей человека действительности. Постепенно упрощаясь и схематизируясь, рисунки превращались в систему идеографического письма, в котором каждый знак передавал самую общую идею обозначаемого им предмета, явления, понятий.
Иероглиф – это своего рода схемка, аккумулирующая в себе определённый объём информации, взглянув на которую можно удовлетворить потребность в некоторых знаниях. Поэтому китайцы привыкли к восприятию по образу, по ассоциации. «Китайские поэты мне говорили, – писал И. Эренбург, – что китайские стихи нельзя слушать, их нужно читать – иероглиф рождает образ».
Важным следствием зрительной природы письма стала относительная неразвитость в китайском языке грамматических и синтаксических форм. Китайский разговорный язык по своей форме, синтаксису и словарному запасу, словообразованию предполагает величайшую простоту мышления, конкретность образов и экономию синтаксических связей. Слова, соответствующие предлогам, союзы и относительные местоимения, характерные для западных и многих восточных языков, в нем очень редки. Нет никакого различия между единственным и множественным числом. Отсутствуют фиксированные окончания для выражения времени или наклонения глаголов. Нет падежей. Одно и то же слово может выступать в качестве существительного, прилагательного или глагола. Значение слова определяется, как правило, его положением во фразе: вначале стоит подлежащее, за ним следуют сказуемое и дополнение или обстоятельство места.
Китайцу не важно, как построена фраза, какие грамматические правила используются в ней, лишь бы она рождала образ, с которым он знаком. В соответствии с этим образ мышления китайцев в целом можно назвать образно-ассоциативным. Особенности китайского языка определили и практический образ мышления китайца. Китаец, как правило, отдаёт предпочтение простым логическим построениям как наиболее доступным для восприятия.
Несмотря на стремление отразить в письменных знаках звучание соответствующих слов, в Китае так и не возникло ничего подобного звуковой азбуке, принятой в Корее и Японии. Причина тому лежит, без сомнения, в особенности звукового строя китайского языка, состоящего из весьма ограниченного числа слогов (немногим более 400 в нормативном произношении, в то время как в английском языке слогов 1200). Учитывая, что в китайском лексиконе насчитывается до 50 тыс. слов (иероглифов), каждый слог соответствует здесь необычайно большому количеству слов. Правда, каждый слог в нормативном произношении может поизноситься четырьмя разными способами – так называемыми тонами, что для китайцев (но далеко не всегда для иностранцев) значительно уменьшает вероятность смешения слов при восприятии языка на слух. Тем не менее даже в базовой китайской лексике слогу «и» в четвёртом тоне соответствуют более сорока различных иероглифов. Для того чтобы лучше различать одинаково звучащие слова, китайцы со временем все чаще стали прибегать к созданию двусложных и даже трёсложных слов. В настоящее время считается, что для чтения литературных произведений достаточно знание 7–9 тыс. иероглифов.
Иероглифическая письменность, оторванная от устной речи, была едва ли не главным фактором сохранения политического и культурного единства «китайского мира» при наличии большого числа местных диалектов.
К сказанному следует добавить, что до сих пор существует большое количество диалектов китайского языка (семь диалектных групп, в каждой из них несколько подгрупп), которые различаются между собой настолько существенно, что