— Возможно… — начал я.
Он внимательно посмотрел на меня.
— Я хочу сказать, я вам помешал, — выпалил я.
— Что ж, — ответил он, — это пустяки. Но если вы хотите передать мою атмосферу, выйдем на свежий воздух. — Он помолчал, довольный своим остроумием. — Если только вы не устали, — добавил он.
— Я пока поднимусь и приготовлюсь, — сказал я, словно дама, которой надо повязать чепец.
Меня проводили в комнату, где я прилег на достаточно приличное время. Спустившись, я увидел, что мистер Черчилль прогуливался по комнате с руками в карманах, повесив голову.
— А! — сказал он при виде меня так, будто и забыл о моем существовании. Надолго замер, задумчиво глядясь в зеркало над камином, потом оживился. — Идемте.
Мы отправились на долгую прогулку по пышным лугам. Мы говорили на множество тем — начал он с того самого инфернального очерка о Дженкинсе. Я уже дошел до стадии, когда от него с души воротило, даже от самой мысли о нем, и изысканно любезные похвалы мистера Черчилля не спасали.
— Вы знаете, кто прообраз Дженкинса? — спросил я. Мне хотелось поскорее покончить с пустяками.
— О, я решил, что это NN, — ответил Черчилль.
Говорят, он любил школу живописи, чьим последним представителем являлся Дженкинс. Черчилль принялся расспрашивать о художнике. Пишет ли еще? Жив ли?
— В прошлом я видел несколько его картин, — вспоминал он. — Мне приглянулось его творчество… да, определенно приглянулось. Я имею в виду, в те времена… но всего в голове не удержишь, что-то да забывается.
Казалось, этими бессвязными фразами он показывал, что на его плечах лежит тяжесть целого королевства, а то и нескольких; что он мог уделить повседневности не больше секунды своего внимания.
— Обязательно как-нибудь свозите меня к нему, — сказал он вдруг. — Хочу приобрести что-нибудь из его работ.
Я вспомнил седовласого беднягу Дженкинса, его затяжную битву с критиками. Казалось даже жестоким, если Черчилль говорит не всерьез, если его слова — не больше чем вежливая формальность.
— Ничто не принесет мне радости больше, — ответил я и добавил: — Ничто во всем мире.
Он спрашивал, видел ли я такую-то и сякую-то картину, разглагольствовал о художниках и расхваливал то одного, то другого — уместно, но с некой скромностью, которая в конце концов вернула меня к привычной самоуверенности. В таких-то вопросах я больше привык слышать собственный голос. Я умел переговорить кого угодно — и сейчас поставил на место самого Черчилля. Даже тогда это казалось ужасно смешным. Будто бесконечно малая зверушка облаяла колосса среди зверей. Я в этом мире ничего из себя не представлял, а к нему прислушивались олимпийцы. И все-таки я говорил свысока, будто школьный директор, а он это терпел.
Мы дошли до широкого рынка в маленьком красно-сером городке, состоящем всего из одной улицы, где господствовала огромная вывеска гостиницы на неохватном белом столбе. Над головой, поскрипывая, болталось изображение некой Личности.
— А вот и Этчингем, — сказал Черчилль.
Это посещение дома моих предков навело на приятные размышления о течении времени. Я так давно пробыл вдали, что и не знал сей ауры древнего покоя. Они мало чем занимались, Грейнджеры из Этчингема, — разве что жили в Этчингеме, и ссорились в Этчингеме, и умирали в Этчингеме, и были чудовищно важными Грейнджерами из Этчингема. У моего отца была не лучшая репутация — представителя богемы, но при этом не гения. Поэтому Грейнджеры из Этчингема не приняли его в свою гавань, и в конце концов ему пришлось отчалить в другие моря и пойти там ко дну. Теперь я остался последним из Грейнджеров — и, судя по всему, самым известным. Они обеднели; они были обречены на падение, а я, казалось, был обречен взлететь, — и вот я вернулся на родину под руку с одним из светочей нашей земли. Я задался вопросом, что думает о нынешних временах нынешняя властительница Этчингема — самовлюбленная старуха, которая, говорят, правит железной рукой; которая стала до того невыносима для всех своих знакомых, что ей пришлось взять к себе незадачливую племянницу. Интересно, что это за племянница такая, задумался я отстраненно; уж явно не Грейнджер из Этчингема, раз я последний из рода. Вероятнее всего, одна из племянниц со стороны тети. Черчилль вошел в здание почтамта, оставив меня ждать под вывеской. День был летний и приятный, воздух очень ясный, а окрестности — сонными. Я взглянул на тяжелые воротные столбы из серого камня — по-своему царственные, заметно отстоящие от домов простолюдинов, потрепанные погодой, покрытые пятнами лишайника. На вершине каждой колонны восседала скульптура волка — насколько мне было известно, наш фамильный герб. Мне вдруг стало приятно от мысли, что это, должно быть, вход в наше поместье.
Высокие железные ворота распахнулись внутрь, и я увидел, как на солнечную улицу на велосипеде выезжает девушка. Она наклонилась для поворота, такая четкая и маленькая на фоне стены света, и понеслась в мою сторону. Сердце екнуло: она вдруг свела отдельные элементы в единую композицию — в эту дремлющую, залитую солнцем улицу. Встали на место светлое небо, красные крыши, голубые тени, красно-голубая вывеска, сизые голуби, гуляющие у моих ног, ярко-красная тележка почтальона. Девушка скользила ко мне, разрастаясь в центральную фигуру пейзажа. Она спешилась и подошла.
— Ты? — спросил я. — Что за счастливый случай привел тебя сюда?
— О, я компаньонка твоей тетушки, — ответила она, — ее племянница.
— Так, значит, ты правда моя двоюродная сестра! — воскликнул я.
— Нет, просто сестра, — поправила она. — Уверяю, я твоя сестра. Спроси кого угодно, хоть свою тетю.
Я оставался в добродушном недоумении.
— Но, право, — сказал я.
Она улыбалась, стоя прямо передо мной, чуть отклонившись назад и покачиваясь на велосипеде.
— Нелепо, да? — спросила она.
— Весьма, — ответил я, — но все равно, я не понимаю… А я ведь не феноменальный дурак.
— Не феноменальный, — согласилась она.
— Не феноменальный, с учетом, что я не… не из Четвертого измерения, — отшутился я. — Но, выходит, ты и правда охмурила мою тетушку?
— Правда, — подтвердила она. — Та ни о чем не подозревает. Верит мне бесконечно. Я настолько Грейнджер, что типичнее не бывает. И мы вместе цокаем языками из-за твоего поведения.
Мое изумление было бескрайним, но я бы не назвал его неприятным.
— Мне можно навестить тетушку? — спросил я. — Обещаю, это не помешает твоим…
— О, не помешает, — ответила она. — Но завтра мы отбываем в Париж. Мы очень заняты. У нас — я имею в виду, у тетушки; я-то слишком юна и слишком, слишком прилична — есть свой маленький салончик, где мы строим