После развода. Один год спустя (СИ) - Карина Ли

ГЛАВА 1

Гул — тёплый, праздничный, как лето из колонок. Запах кофе, лака для волос и свежей типографской краски от баннера с его фамилией.

Ленты, вспышки, блики — будто кто-то постоянно щёлкает невидимым зажигалкой рядом с моим сердцем.

Мы стоим в зале городского Дома культуры, но сегодня он выглядит как маленький парламент: красная дорожка по линолеуму, строгие букеты, люди, у которых в голосах поселилась уверенность. В их пиджаках слышно хруст денег и новой власти. Они улыбаются Тимуру так, будто давно знали, что он «создан для этого». А я — знаю, что он когда-то таскал мешки на складе «Берёзки» и пахнул сыростью картона и крепким мылом.

— Вика, — шепчет он, не поднимая головы. — Где Лера?

— Справа, у сцены. Не нервничай. — я касаюсь его рукава. — Всё хорошо.

Он кивает. На левом запястье — те самые «часы для особых встреч», но сегодня они просто часы, отметка времени «до» и «после». Он держится прямее обычного, и в каждом движении слышно: «Я дошёл». Не «пришёл», именно дошёл — пешком, через ночные смены, кредиты, стихийные ремонты и чужие насмешки.

Лера машет мне из толпы — высоченная, сияющая, как софит, в своём простом чёрном, который на ней выглядит как на подиум. Она сжимает телефон двумя пальцами — уже набирает что-то, наверное: «Папа — депутат». Её гордость переливается, как лак на ногтях. И моя — тоже.

Господи, как странно слышать это слово вслух: депутат.

Ещё вчера он был «наш Тимур», «Тимур из комитета», «Тимур, который везде успевает».

А сегодня — «Господин Никольский».

Ведущий просит всех занять места. Шум затихает, как море перед всплеском. Я сажусь на край ряда, по-домашнему прижимая сумку к животу — привычка с тех времен, когда мы ездили в маршрутке. Рядом устраивается женщина с большим кольцом, колечко стучит о поручень, как маленький молоточек. Она подаётся ко мне:

— Вы… супруга? — взгляд тёплый, заинтересованный.

— Да, — говорю. И почему-то хочется добавить: «давняя».

Голос ведущего растягивает слова, как конферансье в старом павильоне:

— «…По итогам голосования…»

Пауза.

«…Никольский Тимур Русланович…»

Пауза, в которую можно поселить целую жизнь.

Аплодисменты рвутся, как бумага. Ленты, фотовспышки, слова «поздравляю», «достойно», «наша поддержка», «курируемый округ». Я чувствую, как кто-то сзади обнимает меня за плечи — Лера. Уткнулась в мою щёку, шепчет:

— Мама, это он. Наш. Слышишь?

Слышу.

И вижу — как он поднимается на сцену и вдруг становится выше всех. Даже баннер как будто ниже. Его голос ровный, не дрожит. Он всегда умел говорить, ещё с тех времён, когда договаривался с бригадиром о подработке и объяснял, почему заслуживает лишнюю смену. Тогда он говорил о мешках, а сейчас — об округе. Смысл один: «Я справлюсь».

Я смотрю на его ладони. Помню эти ладони в другом свете — тёмные от пыли, сбитые, с заусеницами, пахнущие железом и табаком «Прима», которую он покупал поштучно. Он стеснялся этих рук. А мне было спокойно: такими руками можно носить детские пелёнки, двигать старый шкаф на съёмной квартире, держать меня за локоть, когда я встревожена. Такими руками можно строить жизнь.

Когда мы познакомились, я работала в саду — «Ромашка» на краю района. Группа «Солнышко», утренняя зарядка, тетрадки с кривенькими человечками, мокрые варежки на батарее и вечная гулкая радость в голове от детского смеха. Тимур приходил забирать племянника — его сестра тогда жила через двор — и каждый раз смущался, снимая шапку, как школьник. Он приносил коробки с фруктами «по акции» и победно угощал весь наш крохотный методкабинет неизвестными сортами печенья. Он работал грузчиком «временно» — так он сказал — и ночью учился на каких-то курсах «менеджер чего-то». Мы тогда много смеялись над словом «менеджер» и мало понимали, куда оно всех нас утащит.

— Вика, — говорил он, — я буду наверху. Не знаю где — но наверху. Я вижу лестницу.

Я верила. Не потому, что он обещал. Потому что каждую зиму, когда лестница была скользкой, он всё равно шёл — с мешками, с ящиками, с документами, с какой-то негромкой яростью упрямого человека. Он брал любую работу. Он не мечтал — он планировал, как тот, кто делает перепланировку в старой квартире: не романтично, зато надёжно.

И вот теперь — наверху. Флаг, аплодисменты, «доверие избирателей». И рядом — девочка, родившаяся вопреки. Лера. Наш потомок в прямом платье и белых кедах. «Вся в отца», говорят, — и я не спорю: подбородок, походка, быстрая улыбка, умение не бояться. Но в глазах — моё: тихое, чуть сомневающееся «а вдруг».

— Мам, сделай фото, — Лера протягивает телефон. — У меня рука дрожит, прикинь.

— Конечно, — я беру телефон, и правда: дрожит. Аппарат ловит его лицо — знакомое до боли. Он улыбается, как мальчишка, который выпросил у училки поставленную «пятёрку». Лента комментариев взрывается сердечками. «Гордость города», «наш человек», «лучший отец». Я улыбаюсь тоже — мне приятно это читать. Не потому что «люди оценили», а потому что я знаю цену каждому слову, которое сейчас прилипает к его имени.

Меня шатает от счастья и от слабости одновременно. Врач недавно сказал, что мне «нужно беречь силы». Я берегу: сижу, дышу, улыбаюсь. Я пока не работаю — официально «по состоянию». Директор сада плакал и говорил «мы вас дождёмся», девочки дарили ромашки из бумаги и варенье «чтоб сладко было». Я храню баночки на верхней полке. Иногда они кажутся мне медалями. За стойкость. За то, что не распалась.

— Виктория Ивановна, — ко мне наклоняется мужчина, представляется: он «советник». — Ваш супруг — пример. Настоящая история успеха.

Я киваю.

История проста, как считалка: склад — такси — курьер — предприниматель — общественный совет — комиссия — партия. Кто-то помогал, кто-то мешал, но чаще — он сам. Он умеет учитывать людей, как бухгалтер учитывает нули: аккуратно, без фанатизма. Он умеет благодарить. Он умеет держать слово. И он умеет держаться так, что рядом хочется идти.

Лера, сияя, снимает сторис:

— «Мы это сделали!»

Смеётся, прикрыв рот ладонью, — как в детстве, когда крала у меня из теста кусочек. Я смотрю на неё и чувствую странное спокойствие. В