— Привет, детка, — сказала родительница мне и на стул рядом с мужем опустилась. — До чего жарко — адски просто. Почему кондиционер на двадцать восемь градусов поставлен? Дышать невозможно.
Она еще что-то говорила: переключилась на байки о показах, новых знакомствах, но я не слушала, потому что пелена ярости глаза застила, не только ослепив, но и лишив слуха.
В тот момент впервые почувствовала самое разрушительное на свете чувство — возненавидела собственную мать.
Пока она была дома, Даниил не приближался — даже не смотрел в мою сторону. Такое поведение походило на обман и предательство, хотя, по сути, являлось нормальным — не мог же он вышвырнуть вон собственную жену. Только, после волшебной ночи, которая случилась между нами, здравый смысл приказал долго жить. Я мучилась, плакала, чертовски скучала. Изводилась, вспоминая, снова плакала.
А мать все не уезжала. Словно почуяв — что-то происходит, в душу лезла, утомляя ненужными беседами и нравоучениями.
Я сатанела.
Не могла равнодушно смотреть, как они обнимаются и милуются. Скрежетала зубами, когда мать дефилировала к бассейну в прозрачном бикини, а Даниил заинтересованно поглядывал на нее сквозь цветное стекло солнцезащитных очков.
А после того, как застала их поздним вечером в летней беседке, когда мать, опустившись на колени, ритмично двигала головой между широко расставленных Даниных ног, пока он мечтательно разглядывал небо, от всего сердца пожелала ей смерти.
Так и подумала: «Чтоб тебе сдохнуть».
Пожелала и забыла об этом через несколько минут, когда от всей души расплакалась в подушку. Да только через два дня она и правда умерла.
Ехала в аэропорт, когда в голове разорвалась аневризма. Таксист даже понять ничего не смог. Только что щебетала — о журналах и моде, как вдруг замолчала и по сидению вниз съехала.
Узнав о случившемся, почти ничего не почувствовала — ни боли, ни горя. Только пустоту одуряющую, что накатила после ослепительного осознания — виновата.
Это я в сердцах пожелала, и она умерла. По-настоящему.
Помню, что в комнате закрылась и на подоконник забралась, раздумывая — прыгнуть? Второй этаж, высокий, за третий сойдет. Не умру, так кости переломаю. И пока сидела, ноги на улицу свесив, вспомнила всякие вещи странные.
К примеру, как однажды в детстве горячо пожелала велосипед, а на следующий день отец прикатил его после работы: розовый, с наклейкам из под жвачек на раме, с причудливо изогнутым рулем и маленькой корзинкой спереди. Папа сказал, что нашел его в траве рядом с конторой, и никто не знал, кому тот принадлежит — по всем признакам девчачий, но в промышленной зоне девчонки не рассекают, и вереща не скатываются вниз с горки. На посту охраны сторож только головой покачал — поскольку впервые этот велосипед видел. И пока я каталась по тротуару, попискивая от удовольствия, отец развешивал на столбах объявления о находке. Но, ни через неделю, ни через год за транспортом так никто и не явился.
Позже я пожелала собаку. Насмотрелась календариков, что вынесла похвастаться из дому Ирка — соседская девчонка, и захотела пса, как на картинке. Напечатанные на глянце заморские породы были разными: смешными, грозными, милыми, и мы — стая ребятишек, хохотали, толкали друг друга по бокам и завидовали Ирке, потому что она могла любоваться собаками хоть час подряд. Через пару дней на дачу, где мы проводили лето, прибился толстолапый, курчавый щенок. Бесхозный, как тот велик. Малый влез себе через дыру в заборе, растявкался у порога, а папа, вышедший рано утром покурить на крылечко, зефиром его угостил. Пес остался, и через время вырос в огромного «водолаза» — так по-нашему называли породу ньюфаундленда.
Много еще всякого было: конфет, почти что с неба сыпавшихся, подарков разнообразных — без праздников и малейшего повода.
Одно только не сбылось — папа из могилы не вернулся, хотя, желала всем сердцем. А стоило в минуту слабости о материной смерти подумать — раз, и готово.
Прыгнуть в тот день не получилось, поскольку странности вспоминались до темноты и, замечтавшись, я пропустила появление Даниила. Он больно схватил за руку и втащил в комнату — кричал тогда, что я дура глупая.
Горевала о матери. Непутевой, неверной и нелюбящей, но единственной. Плакала и просила у нее прощения. Каялась, что ее мужа полюбила, что так опрометчиво зла пожелала. Не знаю, слышала ли она меня, но со временем стало легче, словно и правда простила.
После похорон Данила изменился — стал более властным: следил, чтобы не наделала глупостей, заставлял кушать, готовиться к вступительным экзаменам, быть осторожной и более внимательной. После того случая — когда торчала в окне ногами наружу, он словно присматривался, был настороже. Чтобы отпроситься на прогулку, следовало тщательно рассказать о маршруте, компании приятелей, доложить о точном прибытии. Думаю, отчим опекал и старался защитить, потому что ясно понимал — кроме него у меня никого не осталось.
Приходил вечером, оставался до утра. Иногда мы просто спали, укрывшись одеялом с головами. Иногда ночи превращались в сладкие, тягучие кисели, и в них застывали наши крики и стоны. Даниил умел желать меня по-разному: бывал упоительно нежен, страстен, жаден, безумен. Порой пил меня и не напивался, укрепляясь в праве обладать и властвовать. Не знаю, как называют это сексологи и психотерапевты, но наша тяга друг к другу была больной. Болезненной. Мне нравилось всё, что он делал: когда кусал до синяков, влажно зацеловывал или зализывал с головы до пят. Нравилось смотреть в горящие глаза — дикие, бесконечно дикие. Любила ловить на себе его собственнический взгляд — упивалась этой своеобразной властью.
Поступила в университет, но учеба уже не так захватывала. Все прелести студенчества: тусовки, голодные будни, когда одна булка на троих; прогулянные, прокуренные на улице пары, сборы, поездки в горы, на край света, бесконечное общение — прошли мимо меня.
Я закупорилась в собственном мирке, схоронилась в мнимой зоне комфорта, не пускала туда никого постороннего. Не завела друзей, сторонилась людишек, потому как они казались мне напрочь ущербными.
Даниил заменял всех.
Помогал учиться, приглашал на свидания: куда только мне вздумывалось, проводил со мной всё свободное время.
Нет, он не любил. Просто брал — отчего не взять, если само в руки плывет. От макушки до кончиков пальцев на ногах, я была его — по праву, по закону.
А кроме меня у Даниила имелось еще с десяток любовниц. Он не особенно скрывал это — не считал нужным.
А я — сгорала. Несмотря