О, как я извивалась, как прикусывала до крови губы…
На коврике было жестко лежать. Рябило в глазах от его разноцветных полосок, в живот впилась острая хлебная крошка. Зато нашлась невесть как закатившаяся за стол сережка. Потеряла ее с месяц назад, а теперь нашла, и вертела в ладони, задумавшись. Даниил курил свою самокрутку, забросив ногу на мою попу.
Хотелось кушать и плакать. И, пожалуй, стать автором пособия «От счастья до самобичевания за несколько минут».
Да, я была удовлетворенной, слегка охрипшей, но еще ощутимо недовольной собой. Этот возникший из ниоткуда подкожный зуд, мешал наслаждаться реальностью, не давал сосредоточиться и подумать. Он толкал на глупые поступки, и вместо того, чтобы порадоваться — Даня здесь, поглаживает по спине, щекочет кожу никотиновым дыханием, я размышляла о принципах.
О, если бы кто-то сказал мне тогда — к черту принципы, если они делают человека несчастным! Я бы выбила эти слова у себя на коже, зарубила бы их на носу. Но, тогда во мне бушевали гормоны, ревность, затаенная злость, и мудрым мыслям в голове не было места.
Лежала себе на тончайшем кухонном коврике, мерзла и думала, что есть люди, которые постоянно — изо дня в день наступают на одни и те же грабли. Со всех сил наступают, расшибая лоб черенком. Причисляла себя к этим «везунчикам», забывая поразмыслить, что эти несчастные люди с незаживающей раной на челе, просто идиоты. Можно ведь пойти другой дорогой, или убрать чертов инструмент, зашвырнув его далеко в кусты.
Что и говорить, немо предавать себя анафеме за глупость, было моим единственным талантом.
Даниил чувствовал недовольство. Все-таки он был мудрым мужчиной, кто прекрасно разбирался во всех этих психологических тонкостях.
— Просто возвращайся, — сказал, туша окурок об блюдце.
— Просто катись к чертям, — ответила, поднимаясь, и вспыхивая в миг, — или думаешь, что заняв старую комнату, позволю на досуге потрахивать себя, пока твоя женушка катается по Европе? Мы это все уже проходили, хватит.
— Я куплю тебе квартиру в городе, — пожал плечами отчим.
Зло натянула майку, рассмеялась таким себе горьким смехом, почти истеричным. Подозреваю, что смотрелось это некрасиво — мне никогда не была к лицу истеричность, потому что таким поведением до боли смахивала на покойную матушку. Но, тогда, в пылу скандала, было не до того.
— Так не будет, — по слогам произнесла, чувствуя, что не могу остановиться, — не буду твоей шлюхой, когда захотел, тогда и трахнул!
— А как будет? — тоже повысил голос Даниил, — будешь, как ужаленная носиться по стране, устраивая из своей жизни цирковое представление? Посмотри вокруг — разве можно так жить, в этой деревне, без элементарных условий? На себя посмотри — где твое жизнелюбие, убегаешь непонятно от чего!
— От тебя убегаю, — заорала я, — потому что ты не даешь покоя! Жить не даешь! Сколько можно меня преследовать?
— А как можно оставить тебя без присмотра, — закричал отчим, поднимаясь на ноги, — ты же совершенно чокнутая! Что стоит вернуться в родной город, чтобы я не бегал за тобой как собака, не нанимал людей следить, и ежедневно докладывать, как здесь обретаешься?!
— Это ты бегаешь? Ха-ха. Это я, завидев тебя вдруг ноги расставляю! — уже не контролируя, какие слова вылетают изо рта, орала я.
— Вот и возвращайся! Сэкономишь нам обоим силы, — устало, но упрямо заявил Даниил.
— Нет, — мотнула головой, — категорически нет, ведь ты взял в жены первую, подвернувшуюся на пути модельку, вместо того, чтобы дать нам шанс быть вместе!
— А кто уехал, не сказав ни слова, оставив лишь трусливое письмецо? Я, тогда как раз думал — может, и правда стоит плюнуть на скандал, и открыто обо всем объявить. Да вот только не успел.
— Чушь, — сбавив обороты, но все еще безмерно зло, ответила я, — мне не нужны были никакие публичные заявления.
— А что, что тебе было нужно? — прищурившись, спросил отчим, наклоняясь ко мне.
Стиснула зубы. Ни за что не произнесу эти слова вслух.
— Видишь, ты и сама не в курсе, — покачал головой отчим.
— Да что ты за человек такой! — опять закричала, в отчаянии закрывая глаза. — Просто полюби меня! Полюби!
Воцарилась пауза. Такая оглушительно тихая, какая может быть между взбешенными людьми, да еще и в умиротворенные шесть часов утра. А потом Данила ответил свистящим шепотом:
— Так это я тебя не любил?
Глаза распахнулись сами собой. Что это был за поворот! Прямо голливудские сюжетные перипетии.
— Убирайся, — легко топнула ногой, показав рукой на дверь, — и никогда больше не приезжай, потому что я убью тебя, если еще хоть раз увижу.
Отчим усмехнулся. Криво, как по обыкновению любил улыбаться.
— Наши расставания до абсурдного одинаковы. Разнообразь их, милая.
— Ненавижу, — ответила я, и в тот момент действительно ненавидела.
— Брось, — ответил отчим, — мы оба знаем, что любишь. Так сильно, что никогда не сможешь полюбить кого-то еще.
Что стоило ему вместо этих слов сказать другие? Например, — «Я разведусь с Ольгой, буду твоим, только возвращайся», или: — «Прости меня, я во многом был неправ», а еще лучше — произнести и то, и другое, вместе.
Но, передо мной стоял тот самый Даниил, кто заработал свои миллионы до двадцати пяти, кто не прогибался перед людьми, а шел в лобовую атаку, в пыль кроша конкурентов. Кто не имел в лексиконе слов сожаления и не привык извиняться. Тот самый Даниил, кто не давал слабины и не снимал маску отрешенности даже в постели с любовницей.
Он промолчал, не силясь исправить то, что было разрушено — до самого основания. Поэтому я отвернулась и ушла в спальню, а через несколько минут услышала хлопок входной двери. Спустя еще парочку, послышался шум мотора.
— Ну и катись, — прошептала, падая на кровать.
В позе морской звезды я пролежала не так уж долго. Немного поплакала, еще чуть-чуть бездумно поглядела в потолок. А к обеду успела рассчитаться с работы и собрала немногочисленные пожитки.
Да, я снова бежала, куда глаза глядят. Как хомяк беспрерывно бежит по своему колесу, так и я удирала с насиженного места, после бурных встреч с возлюбленным. Эта дурная привычка пристала, как нехилый клещ. Но, ничего не могла поделать — тело просило движения, а душа — перемен.
Провожать меня вышли соседи.
Тетя Таня была на удивление тихой, даже вызвалась подвезти до вокзала. Дядя Толик глядел с надеждой, и ее причина выяснилась, когда обнял на прощание: попросил на ухо одолжить двадцатку на пиво.